императора оказалась разбитой на голову, и за исключением очень немногих, спасшихся в лодках, почти никто не уцелел. Тогда император собрал втрое сильнейшее войско и, став лично во главе этой громадной армии, выступил против христианского войска. В первой битве победа осталась за христианами, но во второй они были разбиты и истреблены все до последнего. Приказано было никого не щадить, и потому избивали даже неповинных ни в чем женщин, старцев и детей. Свыше шести тысяч христиан погибло тогда, но этого было еще мало: на всей империи приказано было разыскивать христиан и предавать их смерти в самых ужаснейших пытках, — и это в течение многих лет. Лишь пятнадцать лет тому назад христианство было совершенно искоренено в Японской империи и за эти 15 лет гонения погибло до четыреста тысяч христиан, и все это по вине того человека, который принял на днях заслуженное им наказание. Голландская компания, весьма довольная образом действий своего президента, сохраняла за ним эту выгодную должность в течение всего этого времени, платя ему громадное содержание, которое он пополнял еще более громадными доходами за свое предательство. Он прибыл в Японию еще совсем молодым человеком и уже седым стариком возвращался теперь на родину, скопив несметные богатства; но все погибло вместе с ним. Такова была воля Господня! Мне уже не долго остается прожить на земле, — докончил старый патер свой рассказ, — и видит Бог, я покину эту жизнь без сожаления, но вы, сын мой, еще молоды, и должны быть полны надежд; у вас есть долг, который вы должны исполнить и тем осуществить свое предназначение, и я говорю, что не в скопление богатств заключается счастье, а в сознании исполненного долга».
— Я знаю это, мой отец, и знаю, что на мне лежит обязанность исполнить свой долг. Однако, ночь свежа, а в ваши годы, святой отец, резкий ночной воздух вредит здоровью! Не лучше ли вам пойти вниз и отдохнуть?
— Я так и сделаю, сын мой, — сказал старый патер, — да хранит вас Небо! Примите благословение старика! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — отозвался Филипп: он был рад остаться один. , . Уж не признаться ли мне ему? Мне кажется, ему бы можно признаться», — думал Филипп. — «Но нет! Я не захотел поделиться своей тайной с патером Сейсеном, так почему же поделюсь ею с этим старцем?! Нет, нет! Я предал бы себя в его власть, он мог бы тогда приказать мне, а я хочу действовать самостоятельно; я не нуждаюсь ни в чьих советах». — И, достав висевшую у него на шее реликвию, Филипп набожно приложился к ней.
Между тем, простояв несколько дней у острова Св. Елены, «Батавия» продолжала свой путь и, шесть недель спустя, стала на якорь в Зюдер-Зее. С разрешения капитана, Филипп тотчас же поспешил домой, взяв с собой и престарелого португальского патера Матиаса, с которым он успел очень сдружиться, и которому предложил свое покровительство и помощь на все время, которое старец пожелает остаться в Нидерландах.
ГЛАВА XIII
— Я далек от мысли причинить вам огорчение, сын мой, — говорил патер Матиас, с трудом поспевая за Филиппом, торопливо шагавшим по направлению своего дома, до которого было уже недалеко, — но не надо забывать, что в этом мире все непрочно, что с того времени, как вы покинули свой дом, утекло немало воды, и многое могло измениться. Поэтому я посоветовал бы вам умерить пыл своего радостного восторга, в предвкушении ожидаемого свидания. Конечно, я надеюсь на милость Всевышнего и хочу думать, что все обстоит благополучно, и через несколько минут вы обнимете свою возлюбленную супругу; но вы слышали, что нам говорили в Флюшинге, что здесь свирепствовала страшная эпидемия, и, может быть, смерть не пощадила ни красоты, ни молодости: надо быть всегда ко всему готовым.
— Будем спешить, отец мой! — возразил на это Филипп. — Возможно, что вы правы, а я и не допускал этой мысли; теперь неизвестность убивает меня! — И Филипп еще более ускорил свои шаги, оставив старика патера далеко позади себя.
Было около семи часов утра, когда он подошел к домику с его деревянной решеткой; ставни нижнего этажа были еще закрыты.
«Неужели они еще не встали до сих пор», — подумал Филипп и взялся за ручку двери; дверь не была закрыта. Филипп вошел; в кухне горела свеча; он отворил дверь кухни и увидел спящую на стуле у стола прислугу. Прежде, чем он успел разбудить, сверху послышался тихий голос: «Это доктор, Мари?». Не теряя ни секунды, тремя прыжками Филипп очутился на верхней площадке лестницы и, промелькнув мимо человека, стоявшего у перил, распахнул дверь комнаты Амины.
Слабый свет масляного ночника еле-еле освещал комнату. Полог постели был задернут, а в ногах кровати стоял на коленях патер Сейсен и молился. Филипп пошатнулся; вся кровь отхлынула у него от сердца; он принужден был прислониться к стене, не будучи в состоянии произнести ни звука. Наконец, из груди его вырвался глухой стон; этот стон заставил патера поднять голову. При виде Филиппа, старик поднялся с колен молча протянул вперед руку.
— Так она умерла! — воскликнул Филипп.
— Нет, сын мой, не умерла! Еще есть слабая надежда спасти ее! Кризис наступает, через час ее судьба должна решиться: или она поправится и вернется к жизни и любви, или последует за сотнями других, похищенных смертью в нашем городе!
Затем патер Сейсен подвел Филиппа к постели и отдернул полог. Амина лежала без сознания, тяжело дыша; глаза ее были закрыты. Филипп схватил ее горячую руку, прижал ее к своим губам и, опустившись на колени подле кровати, залился слезами. Как только он немного успокоился, патер Сейсен уговорил его подняться на ноги и сесть рядом с ним у кровати больной.
— У нее тиф, — говорил патер. — Эта страшная болезнь унесла у нас много жертв; счастливой считается та семья, где оплакивают только одного члена: чаще целые семьи становились жертвой эпидемии!
Дверь отворилась, и высокий господин в темно-коричневом камзоле, держа у носа губку, насыщенную уксусом, вошел в комнату и направился к кровати больной, попутно поклонившись Филиппу и патеру. Пощупав пульс, он приложил руку к ее лбу, затем накрыл ее простыней и одеялами. Подойдя к Филиппу, он подал ему губку и знаком дал понять, чтобы Филипп воспользовался ею, между тем сам вышел на площадку, куда вызвал за собой и патера Сейсена.
Вскоре патер вернулся.
— Доктор сообщил мне сейчас свои предписания, — сказал он. — Он полагает, что ее можно будет спасти. Надо, чтобы она оставалась укрыта одеялами, и в случае, если она сбросит их, надо непременно сейчас же опять накрыть ее. Но, главное, все будет зависеть от тишины и спокойствия с той минуты, как она придет в себя.
— Это мы, без сомнения, можем предоставить ей! — проговорил Филипп.
— Что меня беспокоит, это ваше присутствие. Не известие о вашем возвращении, ведь радость убивает, а другие причины…
— Какие?
— Тринадцать дней она в бреду, и за все это время я почти не отходил от нее, отлучаясь только для исполнения моих обязанностей и необходимых треб. И в бреду она говорила такие вещи, от которых душа моя переполнялась ужасом. Очевидно, эти мысли давно удручали ее душу и теперь, вероятно, замедлять ее выздоровление. Вы, верно, помните, Филипп, что я когда-то хотел узнать тайну, уложившую в могилу вашу мать, и которая, может быть, уложит теперь туда же и вашу молодую жену: ведь она ей, очевидно, известна, правда это?
— Правда, отец мой, она ей известна!
— Так вот она в своем бреду рассказала все! Нет, даже больше, я думаю! Но об этом мы не будем говорить теперь; побудьте с ней, я вернусь через полчаса; к этому времени, как сказал доктор, известные симптомы укажут, придет ли она в себя или надо считать ее погибшей.
Филипп шепотом сообщил патеру Сейсену, что внизу находится патер Матиас, которого он просил быть своим гостем, и поручил старому другу разъяснить гостю настоящее положение и позаботиться о нем, чтобы ему было предоставлено все, что нужно для его удобства.
Патер Сейсен ушел, а Филипп сел у кровати жены и отдернул полог.
— Увы! Так то мы свиделись с тобой, Амина! — подумал он. — Прав был патер Матиас, предостерегая меня не слишком полагаться на счастье! Боже правый, будь милосерден и прости, что я любил ее больше, чем Тебя, прости и пощади ее жизнь, не то я погиб! — И, закрыв лицо руками, он долго и горячо молился,
