и чад отбивало ветром на испанские суда; огонь, перекинувшийся на «Дорт», был теперь потушен, и испанцы не могли долее продолжать свою попытку сцепиться.
«Дорт» ушел вперед и избавился от своих врагов, которые теперь были объяты дымом и пламенем. Корвет, оставшийся в нескольких кабельтовых от фрегата, с наветренной стороны по временам продолжал еще давать выстрелы по «Дорту», на которые с этого судна отвечали огнем по всему борту, после чего спустил флаг.
Теперь можно было считать сражение оконченным; оставалось только спасать экипаж горевшего фрегата. С «Дорта» спустили шлюпки, но из них только две были в полной исправности; одну из них Филипп отправил на корвет с приказанием выслать все шлюпки на помощь фрегату, что и было сделано, так что большую часть оставшихся в живых из команды фрегата удалось спасти.
В продолжение двух часов орудия фрегата раскаленные огнем пожара, продолжали разряжаться сами собой, затем огонь перешел на пороховые погреба, и фрегат взлетел на воздух; из людей в это время на нем уже никого не оставалось после взрыва; то же, что осталось от фрегата, медленно затонуло и исчезло под водой.
В числе пленных, захваченных в этом бою Филиппом, оказались и два мнимых пассажира, отпущенных Филиппом у Сан-Мариа за выкуп; теперь они были в форме испанских офицеров, что подтвердило справедливость сообщений бедного негра. Оба эти военные судна были высланы из Лима с специальной целью захватить «Дорт» и, если возможно, вернуть отнятый у испанцев груз, причем испанцы рассчитывали, что с таким превосходством сил они легко справятся с голландцем.
Посоветовавшись с Кранцем, Филипп, видя корвет в самом жалком состоянии, согласился, в виду того, что Голландия и Испания в данный момент не воевали, отпустить это судно вместе со всеми пленными.
Спустя три недели «Дорт», продолжавший беспрепятственно свое плавание, благополучно вошел в рейд Батавии, где нашел три судна своей бывшей флотилии, отправленные адмиралом вперед. Они стояли здесь уже несколько недель, успели разгрузиться и принять груз и теперь были уже в полной готовности отправиться в обратный путь.
Филипп немедленно изготовил свои депеши и подробное донесение о всем случившемся, затем съехал на берег, чтобы поселиться на даче того самого негоцианта, у которого он жил в первый свой приезд в Батавию, в ожидании, пока «Дорт» примет груз и будет готов к отплытию.
ГЛАВА XX
Теперь мы должны вернуться к Амине, которую мы застаем опять на том же берегу, где она сидела с Филиппом в то время, как их задушевную беседу нарушило появление одноглазого Шрифтена с извещением компании.
— Увы! — воскликнула она про себя. — Таинственная наука моей матери погибла безвозвратно! Между тем, я не могу выносить долее этой тревоги, этой неизвестности, ни присутствия этих глупых патеров!
С этими словами она встала и пошла домой.
Патер Матиас не отправился в Лиссабон, как сперва намеревался, отчасти потому, что вначале не было оказии, а затем из чувства благодарности к Филиппу, считая себя не в праве оставить одну его молодую жену, которая, согласно его наблюдениям, с каждым днем все больше и больше отпадала от христианской религии. Она говорила, что отказывается верить в то, чего не может понять ее ум; она признавала красоту и возвышенность великих принципов христианского учения, но не соглашалась с патерами в способах понимания и применения этих высоких доктрин. Желая спасти столь молодую и прекрасную душу и обратить ее на путь истинный, патер Матиас совершенно отложил мысль о возвращении в Лиссабон и решил всецело посвятить себя святой задаче приобщения этой заблудшей души к лону христианской Церкви.
— О, обладай я искусством и знаниями моей матери, я бы могла увидеть теперь, где мой Филипп, и что ему грозит! — говорила Амина, входя в дом. — А как ясно мне помнится то время, когда мой отец находился в отсутствии, и я глядела на воду, которую мать зачерпнула рукой, и видела в этой воде на ее ладони и лагерь бедуинов, и боевую схватку, коня без седока и тюрбан, лежавший на песке! — И Амина глубоко задумалась.
— Да, мать моя, ты одна можешь мне помочь! Открой мне во сне твое всезнание! Да… да… теперь я припоминаю это слово, имя духа; кажется, это было «Торшун»… да, да… мне думается, это было именно Торшун. Мать моя, помоги мне! Помоги, молю тебя!
— Ты взываешь к Пресвятой Деве, дитя мое? — сказал патер Матиас, вошедший в комнату в тот момент, когда у Амины вырвалось последнее восклицание. — Это ты хорошо делаешь. Она может явиться тебе во сне и укрепить тебя в правой вере!
— Я взывала, отец мой, к моей усопшей матери, которая теперь в стране духов! — сказала Амина.
— Да, но как неверная, она едва ли в стране блаженных духов, пребывающих на лоне Божием!
— Едва ли, думается мне, справедливый Бог будет карать бедную женщину за то, что она жила и умерла в вере своих отцов и своей страны, где другой веры не знали. Она никакого зла в своей жизни не делала! Почему же должна она страдать за незнание той веры, которой она никогда не имела даже случая отвергать, потому что никогда не слыхала ничего о ней?
— Не будем говорить об этом, дитя мое, но возблагодари Небо за то, что оно дало тебе возможность быть приобщенной к святой Церкви Христовой.
— Я благодарна Небу за очень многое, отец мой, но теперь устала и пожелаю вам спокойной ночи!
С этими словами Амина удалилась в свою комнату, но не с тем, чтобы лечь спать, а с тем, чтобы еще раз повторить те приемы, к каким, насколько ей помнилось, прибегала ее мать. Снова она зажгла курильницу и пыталась вызвать чары; снова комната наполнилась дымом, когда она стала кидать в огонь разные травы. «Но слово, самое слово заклинания я не могу припомнить! Первое я знаю, но второе… Мать моя, помоги мне!» восклицала Амина, сидя подле своей постели в комнате, заполненной дымом до такой степени, что ничего нельзя было различить. «Нет! Все напрасно! — подумала она, наконец, безнадежно опустив руки в колени. Я забыла это искусство моей матери! Мать моя, помоги мне сегодня ночью в сновидении!»
Дым постепенно рассеивался, и когда Амина подняла голову, то увидела стоящую перед ней темную фигуру.
В первый момент у нее мелькнула мысль, что ворожба ее дала желанные результаты, но по мере того, как зрение ее прояснялось, она увидела, что то был патер Матиас. Он стоял перед ней, скрестив на груди руки со строгим и гневным выражением лица и наконец проговорил:
— Несчастное дитя, что ты здесь делаешь?
Дело в том, что Амина давно уже возбудила в душе старика подозрения, и однажды во время спора на эту тему и патер Сейсен, и патер Матиас оба призывали самые страшные проклятия на головы всех, кто прибегает к чарам и колдовству, и предостерегали ее против этого страшного греха. Теперь запах горящих трав и дым курильниц проникли в комнату патера Матиаса и вновь возбудили его подозрения; он пошел в комнату Амины и вошел, не будучи замечен ею.
Увидав его, она сразу поняла всю опасность, грозившую не только ей, но и Филиппу и ради него решила ввести старика в заблуждение.
— Я не делаю ничего дурного, отец мой, — ответила она совершенно спокойно, — но мне кажется неприличным, что вы позволили себе войти в спальную молодой женщины ночью в отсутствие ее супруга! Я могла быть в постели и, признаюсь, не ожидала с вашей стороны подобного вторжения!
— Ты не можешь предполагать ничего подобного, женщина! — сказал он мрачно. — Мой преклонный возраст и мое звание священника ограждают меня от подобных подозрений! — добавил он, все-таки, видимо, смущенный этим неожиданным упреком.
— Не всегда, отец мой, если верить тому, что рассказывают о старых монахах и священниках, и что вы сами, вероятно, не раз слышали, — проговорила Амина, — и я снова спрашиваю, зачем вы пришли в такую пору в комнату беззащитной женщины?
— Потому, что я был убежден, что эта молодая женщина предается греховному и преступному искусству колдовства!
— Колдовства? Что вы хотите сказать? Разве искусство врачебное греховно? Разве греховно приносить облегчение страждущим, заговаривать лихорадку, исцелять от горячки, в этом ужасном климате, где от них страдает столько людей?!
— Все заговоры и колдовства преступны!
