подозревать соперницу, и на следующее утро так настоятельно расспрашивала меня об этом, что я, боясь ложных рассказов других, был принужден во всем сознаться.
Я рассказал ей историю моего знакомства с Евгенией, последнее мое свидание и ее странное удаление в неизвестное мне место; сказал даже о сделанном ей мне предложении денег, но скрыл, что она может быть сделалась уже матерью. Я уверял ее, что четыре года как не виделся с Евгенией и вероятно никогда более не увижусь, потому что она знала о нашей помолвке.
— Впрочем, — сказал я, — хотя я сам никогда не стану искать ее, но если судьба приведет встретиться с нею, я надеюсь, во всяком случае поступить, как следует благородному человек.
Я не счел за нужное рассказать ей о ружейных выстрелах, сделанных по мне по приказанию Тальбота, потому что это могло бы поколебать уважение к нему Клары и Эмилии. По окончании моего объяснения, Эмилия вздохнула и с важностью посмотрела на меня. Я спросил ее: простила ли она меня?
— Только с таким условием, — отвечала она, — какое ты заключил с бунтовщиками на шлюпке.
ГЛАВА ХХIII
Во всех государствах Европы есть люди, с детства принимающие на себя важность, не вытекающую из чувства внутреннего достоинства. Внимание, оказываемое им с минуты появления их на свете, внушает им мысль, кто они рождены повелевать. Они скоро приучаются считать себя особенными существами и, будучи возведены на известную степень или занявши значительное место, нисколько не заботятся сделаться того достойными.
Теперь время познакомить читателей с моим новым судном и новым капитаном. Первое было фрегат самой большой величины, нарочно построенный для спора с огромными, унизанными орудиями, фрегатами американцев. Он имел тридцать двадцатичетырехфунтовых пушек в батарее, и такое же число сорокадвухфунтовых каронад на шканцах, шкафуте и баке.
Протекла уже неделя пребывания моего на фрегате; я исполнял должность днем, и проводил вечера в доме Сомервиля, в Блакгеде. Однажды утром старший лейтенант отправился на берег размять свои ноги; я оставался на фрегате старшим; команда обедала, шел мелкий тихий дождик, и я ходил один по шканцам. В это время пристала к борту перевозная лодка с мужчиной, закутанным в шинель. Сочтя его за продавца разных товаров или вин, приехавшего просить дозволения продавать команде, я не обратил на него внимания. Незнакомец посмотрел на грязные фалрепы, которые подавали ему фалрепные юнги, и спросил нет ли чистых? Юнги отвечали, что не имеется, и он, видя невозможность помочь этой беде, схватился за грязные и влез на борт.
Подойдя ко мне и показывая свои серного цвета перчатки, запачканные смолою и грязью, он сказал с неудовольствием:
— Смотрите, сэр, я испортил новую пару перчаток.
— Я всегда снимаю свои перчатки, когда взлезаю на борт, — отвечал я.
— Но я обыкновенно не снимаю своих, — сказал незнакомец. — А почему не были мне поданы чистые фалрепы?
— Потому, — отвечал я, — что мне приказано давать их только тем, кому свистят фалрепных.
— А почему же мне не свистали их, сэр?
— Потому, сударь, что мы не свищем их никому, покуда не узнаем, кто такой пристает к борту.
— Я пожалуюсь на вас за это вашему капитану, — сказал он. — Это так же верно, как то, что я буду заседать в палате лордов.
— Мы ставим фалрепных только офицерам в форме, — сказал я. — Позвольте мне теперь узнать, по какому праву требуете вы себе этой почести?
— Я, милостивый государь (титул, имя пр.), — сказал он, показывая мне свою визитную карточку. — Теперь вы знаете, кто я?
— Да, я знаю теперь, что вы лорд, — отвечал я, — но покуда не увижу вас в капитанской форме, не могу отдать вам требуемой вами чести. — Говоря это, я почтительно приподнял фуражку.
— Хорошо, сударь, — возразил он, — так верно, как то, что я буду сидеть в палате перов, я научу вас знать больше.
После этого он спросил на фрегате ли капитан, и получивши в ответ, что его не было, поворотился и спустился в лодку, не давши мне времени услужить ему парой чистых фалрепов. Он отправился на берег, и с тех пор я не слышал более ни о грязных фалрепах, ни о запачканных перчатках.
Этот господин, как я после узнал, имел привычку нашпиковывать свой разговор вожделенным предметом своего тщеславия, и так как он теперь член верхнего парламента, то вероятно, заменил прежнюю клятву другою. Когда он был командиром корабля, то обыкновенно говаривал: «так верно, как то, что я буду сидеть в палате перов, я высеку тебя, дружок». И если эта торжественная угроза была произнесена, наказание никогда не отменялось. Обратный смысл ее сделался поговоркой его подчиненных. Лейтенанты, мичманы, матросы и солдаты, для убеждения в совершенной достоверности чего-нибудь, приговаривали: «так верно, как то, что я не буду сидеть в палате перов».
Этот благородный лорд, во время командования кораблем его величества, в Китае, поручил одному тамошнему живописцу снять с себя портрет, и так как сходство не льстило его лордству, он начал укорять артиста в неискусстве, на что бедняк отвечал:
— Помилуйте, сударь, как можно сделать хорошую наружность, когда вы ее не имеете?
Анекдот этот, подобно многим другим анекдотам, был применен и рассказываем иначе; но я ручаюсь за первоначальное происхождение его во флоте и именно при том случае, который я теперь передал.
Товарищи мои поступали на фрегат один за одним, покуда не сделалось нас полное число; наконец, записка на имя старшего лейтенанта, с надписью «по службе» и с означением на нижнем левом угле ее имени писавшего, возвестила, что капитан наш прибудет на фрегат на следующий день. Мы, разумеется, приготовились принять его в полной форме, треугольных шляпах и саблях, с караулом из солдат. Он пристал к борту в половине первого пополудни, когда люди обедали; в это время обыкновение не посещают судна, если можно того избежать, чтобы не беспокоить команду. Он явился в каком-то длинном полуформенном сюртуке, с лежачим воротником, якорными пуговицами, без эполет и в закинутой немного назад фуражке, с широким золотым галуном.
Это было отступлением от порядка службы; но он, будучи лордом, предоставлял себе привилегию, и мы увидели впоследствии, что на этот камень привилегии он опирался при всяком случае. Мы были представлены ему, и каждому из нас он соблаговолил кивнуть головой. Все его вопросы обращались к старшему лейтенанту и исключительно относились до удобств его помещения на фрегате.
— Где отведено место моему буфетчику? Где будет спать мой камердинер? Где поставлена моя корова? Где будут мои бараны?
Проведя с ним час, мы могли уже заметить, что собственная его высокородная особа была для него идолом, которому он поклонялся. Что касается до подробностей относительно фрегата и команды, вооружения, рангоута, запаса провизии, количества пресной воды, размещения, углубления киля, дифферента — это были такие предметы, которыми он никогда не беспокоил себя.
Через час он приказал изготовить свою шлюпку, опять поехал на берег, и мы не видели его больше до прихода нашего в Спитгед, где его лордство прибыл на фрегат в сопровождении особы, носившей звание комиссара во флоте, на половинном жалованьи, — человека, до того умевшего вкрасться в расположение своего покровителя, посредством бессовестнейшей лести и бесчисленных мелких услуг, что сделался столько же необходимой принадлежностью при его поездках, как чемодан или лакей. Этот пресмыкающийся спутник был эхом его лордства и представлял олицетворенный тип Гнато, Теренция. Я никогда не мог смотреть на него, чтоб не вспомнить строф этого поэта. Черное было белым и белое черным, если то было угодно его лордству; и избавлялся от наших пинков потому только, что был слишком для этого презираем.
Не хочу умалчивать о том, как простился я с Эмилией, хотя то были горестные для меня минуты. Сомервиль, в надежде увидеть меня произведенным до отправления в море, жил в Клекгеде, во время вооружения фрегата; но когда мы получили повеление идти в Спитгед, он начал готовиться к отъезду. На просьбу, повторенную отцом в адмиралтействе, ему отвечали, что для моего производства мне надобно отправиться в поход. Это заставило Сомервиля немедленно проститься со мной; благоразумие его предвидело, что дальнейшее отлагательство может послужить причиной потери моего срока и кампании на
