— Не грустите, Кин; вы знаете, что я принял в вас участие для вашей матушки, и смерть ее не изменит меня, если вы будете вести себя, как вели до сих пор. Вы заставили обратить на себя внимание, и я не потеряю вас из вида. Сколько времени вы уже на службе?
— Пять лет и семь месяцев, — отвечал я.
— Я так и думал и потому не заменил никем место лейтенанта на нашем фрегате. Только когда вы будете здоровы, вы можете исправлять эту должность, и я уверен, что адмирал утвердит вас в чине лейтенанта. Мне остается только желать вам служить так, как вы до сих пор служили.
Капитан ласково кивнул головою и ушел, не дав мне времени изъявить свою благодарность. В самом деле, я был в восторге; но я радовался не чину, а перемене обращения со мною капитана, которое пробудило в моем сердце сладостную надежду. Я долго думал о будущем; как лейтенант фрегата я мог иметь более случаев сблизиться с капитаном, мог даже иметь право на его дружбу. Но я решился вести себя осторожно, чтобы ничем не оскорбить его гордости, зная, что мне предстоит еще много трудностей для достижения давно желанной цели; я знал, что должен прежде пройти через тысячи опасностей, встречать смерть лицом к лицу; но светлый призрак будущности летал передо мною, и, уже мысленно достигая предмета своего честолюбия, я заснул, чтобы мечтать о нем же во сне.
Через две недели я совсем поправился; раны мои зажили, и я мог выходить. Портной переделал мне мундир, и, достав эполеты у одного из лейтенантов, я занял каюту в кают-компании и был радушно принят моими новыми товарищами.
Наконец, я мог стоять на вахте; и с каким удовольствием ходил я по шканцам, не по подветренной стороне, как прежде, а по наветренной, и с эполетами на плечах. Из наших мичманов никто долее меня не был на службе, и потому повышение мое ни в ком не могло возбудить зависти; я не изменился в обращении со своими прежними товарищами, хотя постепенно уничтожил прежнюю с ними короткость. Это было, впрочем, неумышленно с моей стороны, но следствием моего повышения и перехода от толпы юношей к обществу старших офицеров. Я сделался новым человеком, с новыми мыслями и чувствами. Все шалости я бросил вместе с мичманским мундиром и, уважая свое новое звание, стал уважать себя.
Ходя по шканцам, капитан Дельмар часто разговаривал со мною и сначала был очень осторожен в словах, но, видя мою почтительность, сделался со мною короток.
Мы крейсировали три месяца, не получая никакого известия о французском фрегате, которого искали; наконец, капитан Дельмар решился переменить место, и мы перешли на десять градусов широты к северу.
Через три дня мы были в широте Бербиса и шли к берегу, которого еще не могли видеть по его отлогости.
Ветер был тихий, и матросы завтракали, когда сигнальщик закричал с салинга, что видит прямо перед носом три судна. Мы скоро догнали их и, завладев ими, узнали, что то были купеческие судна, взятые французским линейным кораблем, который они накануне оставили у берега. Англичане и пленные французы говорили, что линейный корабль восьмидесятипушечный и славится быстротою хода.
Это известие было чрезвычайно важно, и капитан Дельмар в задумчивости ходил взад и вперед по палубе, не зная, как действовать. Искать случая сражаться со столь несоразмерными силами, при самых благоприятных обстоятельствах, было бы величайшим безумием; оставить берег и наши купеческие суда без защиты было противно его чувствам и обязанностям. На призы послали людей, пленных перевезли на фрегат, и шлюпки подняли, а мы все еще оставались в дрейфе. Капитан не знал, куда идти, и ходил взад и вперед в нерешимости.
— Мистер Кин, вы на вахте?
— Нет, капитан.
— Потрудитесь сказать штурману, чтобы он сейчас определил наше место на карте.
— Место определено, — отвечал я, — я сейчас из кают-компании.
— Так потрудитесь принести карту ко мне в каюту.
Я поспешил исполнить это приказание и показал капитану наше место на карте.
— Вы правы, мистер Кин, — сказал он, — это линейный корабль. Сражаться бесполезно, и, однако, я не хочу бежать, если есть еще какое-нибудь средство.
Рассматривая карту, я стал думать, как бы поступил я на месте капитана Дельмара. Но трудность состояла в том, чтобы передать ему мои мысли, не обижая его самолюбия. Подумав несколько времени, я отвечал:
— Во всяком случае, мы имеем на нашей стороне хотя одно преимущество: фрегат сидит не более шестнадцати фут.
— Да, это может скорее дать нам средства уйти от него.
— Мне кажется, корабль должен сидеть не менее двадцати шести или двадцати семи футов, — продолжал я, стараясь передать ему мою мысль, — что при этих берегах чрезвычайно важно. Я заметил, что глубина изменяется так постепенно, что между семнадцатью футами и двадцатью восьмью расстояние около четырех миль.
Я снял расстояние это на карте и показал ему. Капитан несколько минут не говорил ни слова; наконец, на лице его показалась улыбка.
— Прикажите вахтенному офицеру спустить катер, мистер Кин. Поезжайте на взятые суда и скажите, чтобы они держались за нами и при встрече с неприятелем шли к самому берегу и там бросили бы якорь.
Я вышел из каюты, довольный тем, что капитан понял мой план, который состоял в том, что, подойдя к берегу на мелкую воду, мы могли смеяться над линейным кораблем, который не мог подойти так близко к берегу, чтобы его выстрелы могли наносить нам вред, потому что подвергался бы опасности стать на мель.
Передав приказание капитана нашим призам, я возвратился на фрегат. Шлюпку подняли, и, поставя всевозможные паруса, мы пошли к берегу. В двенадцать часов измерили глубину и увидели, что она простиралась до девяти сажен, из чего мы и заключили, что находимся в тридцати милях от берега.
В час взошла луна, и я, вступив на вахту, осматривал кругом горизонт, но нигде не видел неприятеля; сдав вахту второму лейтенанту, я спускался уже вниз, когда в восьми милях под ветром показалось незнакомое судно.
Второй лейтенант послал известить капитана, а я влез на салинг и увидел, что то был линейный корабль: я поспешно спустился вниз и донес капитану. С палубы уже хорошо видны были мачты и паруса неприятеля; все трубы устремлены были на него, и видно было, что он ставил бом-брамсели, чтобы догнать нас; но это нимало нас не беспокоило: мы знали, что скоро он не в состоянии будет подойти к нам ближе. Можно было бояться только за купеческие суда, которые были в двух или трех милях позади нас, неся всевозможные паруса.
Легкий ветер едва волновал воду и гнал фрегат наш и неприятельский корабль; но купеческие суда, тяжело нагруженные, могли уйти только с сильным ветром.
Французский корабль шел к берегу под всеми парусами, будучи у нас на траверсе, и около семи часов, подойдя, вероятно, к мелкости, поворотил и шел прямо к дальнейшему от нас купеческому судну. Тогда корпус его поднялся из воды и показалась верхняя полоса. Два купеческих корабля были в трех милях у нас за кормою, а третье — в пяти, подвергаясь опасности быть отрезанным. Мы были на семи саженях глубины и по карте в одиннадцати милях от берега, который был так низок, что едва виден был с салинга. Матросам дан был час на завтрак, и потом забили тревогу. Капитан не приказал даже разводить огня, потому что все готово было к сражению, и уже начали доставать порох.
В десять часов мы были на семи саженях глубины; французский корабль был у нас за кормою на другом галсе и проходил в трех милях под ветром, у дальнейшего от нас купеческого корабля. Казалось, что этот последний должен был неизбежно попасть в плен, а также и два других наших приза, потому что французский корабль не уступал нам в скорости хода.
В четверть одиннадцатого он поворотил на другой галс и шел нам в кильватер, будучи в расстоянии от нас около двенадцати миль, так что корпус его еще не был виден.
— Он скоро догонит последнего купца, мистер Кин, — сказал Боб Кросс. — Этим призом командует мистер Дотт, и ему всегда приходится выпутываться из беды.
Между тем ветер стал меняться и стихать, и нашим призам снова явилась надежда уйти от неприятеля.
