Сильный, густой дым выходил из каюты и, благо даря тишине воздуха, поднимался прямым густым столбом. Я попытался сунуться вниз, но, попав в дым, понял, что это невозможно: он задушил бы меня через минуту. Я сделал то, что сделала бы большая часть детей в моем положении: сел и громко заплакал. Минут через десять я отнял руки от лица и заглянул в люк. Дым рассеялся; все смолкло. Я подошел к люку, и хотя запах гари был еще очень силен, я все же смог вынести его, спустился с маленькой лесенки в три ступеньки и позвал «Мама!»; ответа не было. Висевшая на стене лампа не потухла, и я мог осмотреть все уголки каюты. Ничего не горело; даже полог на кровати матери не обуглился. Я стоял изумленный, не дыша от страха, и дрожащим голосом снова закричал: «Мама!» Больше минуты я напрасно старался перевести дыхание, наконец раздвинул занавеси: матери не было на кровати, но посредине матраца лежала какая-то черная груда. Я со страхом дотронулся до нее: это было что-то вроде маслянистого, смолистого пепла. Я вскрикнул от ужаса, зашатался, бросился из каюты и упал на палубу в состоянии, близком к помешательству: вскоре меня охватил какой-то столбняк, который продолжался много часов.
Может быть, у читателя остались сомнения относительно причины смерти моей матери, а потому должен сказать, что она погибла от того странного, неясного явления, которое, хотя и редко, губит людей, потребляющих большое количество спиртных напитков. Правда, такие случаи повторяются однажды в столетие, однако их подлинность засвидетельствована. Моя мать погибла от того, что называют внезапным воспламенением газов, порожденных алкоголем, который был поглощен организмом. Вероятно, пламя, охватившее мою мать, до безумия испугало отца, который тоже много выпил. Так я потерял обоих моих родителей — одного в воде, другого в огне — и в одно и то же время.
ГЛАВА II
Когда я очнулся от моего телесного и умственного остолбенения, было уже совсем светло. Некоторое время мне не удавалось хорошенько вспомнить, что случилось накануне, но тяжесть, которая давила меня, говорила, что произошло что-то роковое. Наконец я увидел открытый люк, и во мне ожили ужасы предыдущего вечера. В ту же минуту я сообразил, что на барже я одинок. В полном отчаянии поднялся я на ноги и огляделся: над рекой висел утренний туман, все предметы на берегу виднелись смутно. Я оледенел, так как всю ночь пролежал в сырости, а еще больше, может быть, от предыдущего страшного волнения. Я не мог спуститься в каюту. Меня ужасало то, что я видел на кровати; между тем я еще не вполне уяснял себе мое несчастье и отдал бы все на свете, чтобы только кто-нибудь рассеял эту тайну. От люка мои глаза перешли на воду; я подумал об отце и более получаса смотрел на струи, бежавшие мимо меня; в моем уме была полная пустота. По мере того как поднималось солнце, туман рассеивался, предметы обрисовывались; мимо проходили лодки, и мало-помалу я начал лучше видеть, слышать и соображать. Я понял, что живу в реальном мире и что мне предстоит выполнить данную мне задачу. Слова моего отца и его наставления всегда служили для меня законом. Накануне он сказал: «Помни, Джейкоб, завтра рано утром мы должны быть подле пристани», и я решил исполнить его приказание. Поднять якорь я не мог, а потому просто сбросил канат, привязав к его концу веревку от буйка; баржа двинулась вперед под управлением одиннадцатилетнего мальчика. Приблизительно через два часа я был в сотне ярдов от пристани. Я позвал на помощь; двое судовщиков с барж, привязанных к пристани, спустили ялик, подвели его ко мне и спросили, зачем я звал их. Я ответил, что остался один на барже, без якоря и каната, и попросил их причалить мое судно. Они вошли на мою палубу, и через несколько минут баржа стояла подле пристани. Покончив с этим, они опросили, что со мной случилось, но я не мог ответить им: я упал на палубу в припадке отчаяния и рыдал, точно мое сердце разрывалось на части.
Удивленные не только моим поведением, но и тем, что я был один, они вышли на берег, отправились к конторщику и сказали обо мне. Он вернулся вместе с ними, чтобы порасспросить меня, но я не переставал плакать, и мои ответы были непонятны. Конторщик и судовщики спустились в каюту, быстро вернулись на палубу и ушли с баржи. Приблизительно через полчаса меня отвели в дом владельца. Так я в первый раз ступил на твердую землю. В гостиной сидел владелец баржи и завтракал вместе с женой и девятилетней дочерью. Я уже немного овладел собой и, отвечая на вопросы, рассказал всю свою историю, хотя крупные слезы так и текли по моему грязному лицу.
— Как все это странно и как ужасно, — сказала жена владельца, обращаясь к мужу. — Я до сих пор ничего не понимаю.
— Я тоже; однако, но всему, что видел конторщик Джонсон, мальчик говорит правду.
Между тем я осматривал комнату, которая мне представлялась голкондой богатства и роскоши. Чутье подсказывало мне, что в этой столовой были ценные вещи; серебряный чайник, изящный котелок для кипячения воды, ложки, картины в рамах, мебель — все поражало меня, и я на короткое время забыл об отце и матери. Однако мои мысли прервал владелец, который спросил, издалека ли я привел баржу один. Я ответил.
— А у тебя есть друзья, мой бедный мальчик? — задала вопрос его жена.
— Нет.
— Как? У тебя нет на берегу родственников?
— Я никогда и не бывал-то на берегу.
— Значит, ты круглый сирота?
— Что это значит?
— Что у тебя нет ни отца, ни матери, — сказала маленькая девочка.
— Ну, — ответил я обычной фразой моего отца, не найдя ничего более подходящего, — не стоит плакать, случившегося не поправишь.
— Но что ты думаешь делать? — спросил владелец который, услышав мой ответ, пристально посмотрел на меня.
— Не знаю. Я принимаю это спокойно, — возразил я всхлипывая.
— Что за чудной ребенок, — сказала молодая женщина. — Понимает ли он всю глубину своего несчастья?
— Следующий раз посчастливится больше, — ответил я, вытирая глаза обратной стороной руки.
— Что за странные ответы для ребенка, который выказал так много чувства, — заметил владелец, обращаясь к жене. — Как тебя зовут? — спросил он меня.
— Джейкоб Фейтфул.
— Ты умеешь читать и писать?
— Нет, — ответил я опять-таки словами отца. — Нет, не умею. Хотел бы уметь.
— Хорошо, бедный мальчик. Посмотрим, что можно для тебя сделать, — заметил владелец.
— Я знаю, что нужно сделать, — подхватил я, — вы должны послать пару рабочих достать якорь и канат раньше, чем они отвяжутся от буйка.
— Правда, мой мальчик, это нужно сделать немедленно, — сказал он, — но теперь пройди с Сарой в кухню; кухарка позаботится о тебе. Сара, милочка, отведи его вниз в кухню.
Маленькая девочка знаком позвала меня. Я был изумлен длиной и разнообразием «трапных сходов», за которые принял обыкновенную лестницу; наконец мы остановились внизу; тут маленькая Сара попросила кухарку позаботиться обо мне и убежала к матери.
Я нашел, что значение слов «заботиться о ком-нибудь» на берегу сильно отличалось от того смысла, который они имели на реке. Кухарка, добросердечная толстая женщина, которая таяла, слушая печальные рассказы, хотя огонь не имел на нее размягчающего влияния, позаботилась обо мне. Я не только видел, но и пожирал такие вещи, которые раньше никогда не занимали ни моих челюстей, ни моего воображения. Печаль не лишила меня аппетита. Время от времени я переставал жевать, плакал, вытирал глаза и после перерыва снова принимался за еду. Был третий час, когда я отложил нож, чувствуя сильные симптомы удушья и желание поспать; через несколько минут я уже храпел, лежа на двух сдвинутых стульях и закрытый передником кухарки, которая набросила его на меня, чтобы спасти от мух. Так я впервые познакомился с новой для меня стихией — с матушкой-землей.
Может быть, теперь пора рассмотреть капитал, который я принес с собой для нового существования. Я был недурен лицом, хорошо сложен, силен. Что касается до моей одежды, чем меньше говорить о ней, тем лучше. Между прочим, мои брюки сильно порваны сзади, но когда я стоял, этот недостаток скрывался под курткой, сделанной из старого жилета моего отца. Рубашка из грубой шерстяной ткани и меховая фуражка,
