Двуликий любовник

— Жоан уверен, что он остался у вас.

— Раз так, его давно съела моль Не представляю, где он.

— Он сказал, чтобы вы посмотрели на нижних пол­ках в библиотеке, где ваш дядя хранил карты.

Норма вздохнула.

— Хорошо, я посмотрю.

— А в обмен он хочет передать вам одну вещь, кото­рая вам понравится.

— Мне?

— Это сюрприз. Специальный подарок от Жоана. Вам обязательно понравится. Когда мы можем встре­титься?

Он услышал, как Норма вздохнула, и у него замерло сердце. Она ответила не сразу:

— Это так важно?

— Вопрос жизни и смерти, сеньора.

— Ладно, не преувеличивайте. Дело в том, что я уез­жаю и вернусь только в следующем месяце. Подожди­те, я загляну в записную книжку... — Она на несколько секунд смолкла, и он жадно пил ее тихое дыхание, тре­пет нежного рта, прижатого к трубке. — Да, вот, нашла. Приходите тринадцатого мая, в пятницу, часам к вось­ми вечера. Подходит?

— К вам домой? На Виллу?..

— Да, Жоан вам объяснит, где это. Всего доброго.

— Я знаю этот дом, сеньора, хотя уже целую кучу лет там не был. Всего хорошего. И счастливого пути...

Но, не дослушав его, Норма повесила трубку.

3

Тетрадь 3 Золотая рыбка

На бульваре Маре-де-Деу-де-Монсеррат есть особняк в стиле модерн. Этот дом с позолоченными башенками прячется под сенью сосен и елей и отгорожен от ули­цы бесконечно длинной оградой. На дворе лето 1943 года — ты еще не родилась, любовь моя... В нето­ропливых сумерках того далекого лета башенки свер­кают, как чистое золото, и мы, оборванные уличные мальчишки, слоняемся вокруг таинственного дома и мечтаем о приключениях.

Особняк, о котором идет речь, называется Вилла Валенти; чуть позже он превратится в маленький рай, подаренный мне судьбой — прости, любовь моя, эту заносчивость, — там ты родилась четыре года спустя. Эта роскошная вилла и поныне украшает наш квартал и мои воспоминания. У массивных ворот из кованого железа красуется крылатый дракон, попирающий чу­гунные лилии; в драконьей пасти желтеет гнилой ман­дарин, насаженный на острый, как кинжал, язык. Са­мый настоящий мандарин. Интересно, кто его туда запихнул? Я хочу есть и сейчас его слопаю, говорю я Фанеке, нашему главарю. Одна половинка мандарина вы­глядит вполне сносно, и у Фанеки тоже текут слюнки. Мы бросаем монетку, и мандарин достается ему... Тот лучезарный воскресный вечер, когда я впервые вошел в сад возле особняка, я помню так, словно это случилось сегодня. И попал я туда не как уличный воришка, а как гость. Все началось еще накануне, в субботу. Я снова ви­жу, как мы, местная шпана, карабкаемся на решетчатую ограду и тайком обрываем эвкалипты, склоненные под тяжестью осенних листьев, похожих на медные стиле­ты. Давид, Хайме, Рока, Фанека. Еще не решено, как про­вести вечер: обшарить парк Поэль и Лысую гору или покататься по улицам на роликовой доске. Давид пред­лагает сходить в пансион «Инеc», на кухню: вдруг ку­харка, сеньора Лола, угостит нас чем-нибудь в полдник. Трое соглашаются и уходят, а мы с Фанекой остаемся полноправными хозяевами роликовой доски — насто­ящего метеора с колесами-подшипниками, рулем-ве­ревкой и тормозами из старых башмаков.

Удерживая равновесие, я встаю на доску и сперва ос­торожно еду на ней, а затем проделываю сложный трюк переплетаю руки и ноги и, к изумлению уличных зевак, превращаюсь в Курящего Паука. Фанека — у меня за спи­ной, вцепившись в меня, щурит глаза навстречу ветру и издает наш боевой клич: «Кроличьи шкурки беру-у-у!» — протяжный крик старьевщика, который обходит квар­тал за кварталом, скупая за гроши бумагу, тряпье, бутыл­ки и кроличьи шкурки. С давних пор наш любимый мар­шрут пролегал по улице, идущей круто под уклон от Кармело до собора Саграда Фамилия, откуда мы сломя голову вылетали на улицу Сардения. Но этим летом мы открыли новый путь: по бульвару Маре-де-Деу-де-Монсеррат к Орте. Здесь больше поворотов и больше риска. Еще до улицы Картахена дорога дважды круто по­ворачивает, а дальше, справа, начинается длинная огра­да Виллы Валенти, она тянется вдоль всего тротуара, скрывая за собой тенистый парк. Над кронами деревьев возвышаются отливающие золотом крыши, а чуть по­одаль, в сухой каменистой низине притаилась старень­кая часовня Гауди, украшенная металлическими маска­ми. Сколько раз мы с Фанекой, взвалив роликовую доску на плечи, слонялись по этой улице и забирались на ог­раду, стараясь разглядеть среди зеленых ветвей позоло­ченную крышу особняка и массивные керамические ва­зы, окружавшие пруд со стоячей водой.

— Когда-нибудь, — сказал однажды Фанека, — я пе­релезу через ограду и искупаюсь в пруду.

— Размечтался, — ответил я.

— По-моему, в башне никто не живет. Ни разу не ви­дел хозяев.

— Вряд ли. Просто настоящие богачи редко выхо­дят наружу.

Но в этот субботний вечер калитка в сад открыта, и высокий господин в белом костюме и белых туфлях, стоя у калитки, внимательно следит, как вниз по улице летит роликовая доска с двумя оборванцами. Особен­но поражает его юный акробат, который, головой вниз, а задом вверх, управляет летящей махиной: мальчик-тарантул, сложенный пополам, с папиросой во рту и голыми ступнями, прижатыми к затылку.

— Посторони-и-и-ись! Береги-и-ись!

Какие-то зеваки на тротуаре тоже замирают и, ра­зинув рот, глазеют на наши сумасшедшие фокусы. На втором повороте улицы Картахена доска сильно заби­рает в сторону, колеса скребут бортик тротуара, я те­ряю равновесие, и мы кубарем катимся к подножию ограды, окружающей Виллу Валенти, прямо к сверкаю­щим туфлям господина в белом костюме. При падении мой несравненный Курящий Паук разваливается, но, поняв, что я цел и невредим, я снова превращаюсь в него и подбираю с асфальта папироску. Балансируя и покуривая, я бормочу несколько ругательств и спокой­но дожидаюсь Фанеку, который свалился в нескольких метрах позади меня и расшиб коленку. В этот миг на тротуаре раздаются шаги, перед моим носом выраста­ют белоснежные штиблеты, и я слышу взволнованный голос:

— Ты не ушибся, паренек?

— Нет, сеньор, — отвечаю я, пятясь как рак.

— Где ты научился так скручиваться? Ты работаешь в цирке?

— Меня научил один мамин приятель.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен кое-что объяснить. Господин в белом костюме обра­ тился ко мне по-испански, потому что услышал мои испанские ругательства. Сам же он был каталонец, как и я. Но все уличные оборванцы, мальчишки из моей компании, были южане из Мурсии или Андалусии. Особенно выделялся Фанека, который родился в ма­леньком андалусском селении недалеко от Гранады и говорил с таким чудовищным южным акцентом, что его с трудом понимали. Со своими друзьями я всегда объяснялся на их языке. Моя бритая голова и оборван­ный вид довершали картину: элегантный сеньор при­нял меня за нищего испанца, потомка иммигрантов, какими в то время кишел наш квартал. Однако это бы­ло как раз то, что ему требовалось.

— Нам нужен такой парнишка, как ты... Да еще и па­пиросу держишь ногой. Потрясающе.

— Да, сеньор. Я и на гармошке умею ногами играть.

— Ну и ну! Сколько же тебе лет?

— Десять.

Мало-помалу я освобождаю руки и ноги и прини­маю нормальное положение. Подходит Фанека и уса­живается рядом со мной, потирая ушибленную колен­ку. Господин в белом костюме рассматривает меня с большим любопытством. Он высок ростом, у него дру­желюбное лицо и пышные седые волосы. Поразмыс­