— Да.
— И у тебя нет отца, — добавила она тихо. — Ведь так?
Ее голос звучал тягуче и хрипловато — по-видимому, к голосовым связкам прилипала мокрота, — и я подумал, что у нее, должно быть, высокая температура; в болезненном голосе угадывался жар.
— Так у тебя и вправду нет отца? — повторила она.
— Не знаю.
— Как это ты не знаешь, есть у тебя отец или нет? Ну ты даешь! Ты что, дурачок?
Я заметил, что у нее ухоженные ногти, покрытые вишневым лаком.
— Он не вернулся с войны, — ответил я. — Но мы не знаем, жив он или его убили, никто этого не знает. Может, живет где-то, но у него отшибло память, то есть я хочу сказать, его контузило, и он не помнит про нас и вообще ничего не помнит, вот и не может вернуться… Поэтому я не могу сказать, что у меня нет отца.
Сусана поглядела на меня с интересом и сказала:
— В таком случае это все равно что его нет. Так же как у меня. — Она достала из-под подушки носовой платок, смочила его одеколоном из флакончика и провела по вискам и шее. Платок был безупречно бел. Она внимательно посмотрела на меня и добавила: — Ты немного странный, тебе не кажется?
— Странный? Это почему же? — Я пожал плечами. Она по-прежнему пристально глядела на меня, размышляя о чем-то своем. Затем капризно добавила:
— Разве тебе не сказали, мальчик, что я больна и ты не должен подходить ко мне близко?
— Да, сказали.
— А ты знаешь, чем я больна?
Я ответил не сразу:
— У тебя больные легкие.
— А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?
— Нет.
— Левое.
Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.
— Финито просил передать тебе это, — сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.
Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке — это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.
— А ты и вправду умеешь рисовать? — спросила она.
— Да, немного.
Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, — я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других — парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке — силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.
— Славный рисунок. Какая она красивая! — Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: — Мама еще в ванной?
— Понятия не имею.
— У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. — Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. — Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?
Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.
— Хорошо я выгляжу? — настаивала она.
— Я тебя не понимаю.
— Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу — с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу. Никаких ночных рубашек и вязаных пелерин. А в руках я должна что- нибудь держать — зеркало или хорошенькую сумочку, которую мне подарил папа. Как ты думаешь, получится?
Я сказал, что капитан Блай попросил меня нарисовать нечто совершенно противоположное: бледная, печальная Сусана лежит в кровати, а вокруг вьется ядовитый дым из фабричной трубы…
— Конечно, круги вокруг глаз и впалые щеки! Как бы не так! — раздраженно перебила она. — Бедная туберкулезница, которая, того и гляди, умрет, — вот чего он хочет.
— Ну, не совсем так, — возразил я, чтобы как-то ее приободрить. — Я же вижу, что ты почти здорова. Это замечательно, однако капитан хочет, чтобы на рисунке ты была немного другой…
— Я отлично поняла, чего хочет этот чокнутый старик!
Разволновавшись, она переменила свою тщательно продуманную позу. Ей показалось, что послышались шаги матери, и она поспешно улеглась: устроилась на подушках, укрылась простыней и накинула на плечи синюю пелерину. Но никто не вошел.
— Я не хочу, чтобы ты рисовал меня такой, — сказала она, опустив глаза. — Как я лежу и кашляю, словно дурочка. Нет уж, спасибо.
— Ты можешь просто лежать на кровати, как будто отдыхаешь… Не бойся, я не стану рисовать тебя очень бледной. Воткни в волосы цветок, если хочешь. Если бы я собирался подарить этот рисунок тебе, я бы нарисовал так, как тебе нравится.
Сусана медленно покачала головой и посмотрела на меня с любопытством.
— Рисунок нужен не мне. — Она на мгновение задумалась, потом снова оживилась. — Сделаем вот что: можешь нарисовать меня так, как тебе велел капитан, эдакой доходягой, окруженной склянками. Но с одним условием: потом ты нарисуешь меня так, как тебе скажу я. В платье и с прической, которые мне нравятся, яркими красками. Это должен быть портрет веселой и красивой девочки — такой я буду уже очень скоро, всего через несколько месяцев…
— На рисунке для капитана ты тоже будешь очень красивой, вот увидишь.
— Это меня не касается. — Она взяла плюшевого кота и прижала его к груди. — Рисуй меня как хочешь — немощной, бледной, с восковым лицом и горящими от лихорадки глазами; если хочешь, можешь даже нарисовать, как я плююсь кровью. Мне все равно. Но другой рисунок будет моим — я пошлю его отцу, и на нем я должна получиться красивой и здоровой. Понимаешь?
— Да.
— Это будет для него сюрприз.
— Договорились.
— Значит, нарисуешь?
— Надеюсь, у меня получится…
— Конечно, получится. Это будет чудесный рисунок!
— А позади мы тоже нарисуем трубу и дым, которым ты дышишь, как на рисунке для капитана Блая?
Она пожала плечами.
— Мне все равно. Меня не волнуют ни труба с ее мерзким дымом, ни запах газа, ничего, что происходит там, за окном… Ничего.
— Почему?
