крыльями и лишать обывателей сна. Более того — она пролетела над континентом, распространяя небылицы о победе испанцев. Колокола звонили во всех католических городах Европы. В Риме. Венеции и Париже прошли службы благодарения. В Мадриде и Севилье пылали костры в честь победы над еретичкой Елизаветой и поимки морского дьявола Френсиса Дрейка.
Но тут правда настигла сплетню и подрезала ей крылья. Шокированные и пристыженные испанцы облачились в траур. Король не разговаривал ни с кем, кроме своего духовника. Англия же, напротив, ликовала. Лондон готовился приветствовать своих героев и тысячи раз поднять бокалы за их мужество.
«Голова королевы» тоже успела откусить свой кусок.
— Решено. Эдмунд должен начать работать над новой пьесой немедленно.
— Я не согласен, — раздраженно произнес Барнаби Джилл.
— Я вообще-то тоже, — поддакнул Эдмунд Худ.
— Нужно ловить момент, джентльмены, — настаивал Фаэторн. — Мы действительно не можем терять времени.
— Тогда найдите кого-нибудь другого, — предложил Худ. — Я не хочу, чтобы меня торопили. Когда пишешь, спешить нельзя, а Лоуренс хочет готовую пьесу к завтрашнему дню.
Они втроем сидели на первом этаже дома Фаэторна в Шордиче. Барнаби Джилл курил трубку, Эдмунд Худ цедил воду из чашки, хозяин откинулся в своем любимом кресле с дубовыми подлокотниками и высокой спинкой. Они собрались, чтобы обсудить планы «Уэстфилдских комедиантов». Все трое были пайщиками и ведущими актерами, и их имена были вписаны в королевскую верительную грамоту, выданную труппе. Было еще четверо пайщиков, однако Лоуренс Фаэторн посчитал, что обсуждать репертуар можно и без них. Барнаби Джилл был обязательным участником подобных обсуждений. Сорока лет, невысокого роста, приземистый, некрасивый, жадный до дурно пахнущего табака и сладко пахнущих юношей, замкнутый в жизни, на сцене он полностью преображался. Своими гримасами он мог рассмешить и довести до колик любую публику; именно ради него в пьесу о Ричарде Львиное Сердце ввели комедийную сцену.
Постоянное профессиональное соперничество делало взаимоотношения Джилла и Фаэторна очень натянутыми, и Джилл регулярно грозился покинуть труппу. Однако оба прекрасно понимали, что никогда не расстанутся. Страсти, разгоравшиеся меж ними на сцене, являлись основной составляющей успеха труппы. Посему Фаэторн был готов терпеть вспышки гнева коллеги и смотреть сквозь пальцы на его неучтивость.
— Мне не нравится эта идея, — заявил Джилл тоном, не терпящим возражений.
— Это значит, ты не до конца ее понял, — возразил Фаэторн.
— А что тут понимать, Лоуренс? Англия разгромила Армаду, ты ищешь пьесу в честь этого события, хотя очевидно, что все театральные труппы Лондона скоро займутся тем же самым.
— Вот почему мы должны всех опередить, Барнаби.
— А я против.
— Ты всегда против.
— Но почему мы должны передразнивать всех остальных? — воскликнул Джилл, выходя из себя. — Нам нужно попробовать поставить что-то особенное.
— Дрейк в моем исполнении будет уникален.
— А для себя я не вижу роли в этом спектакле.
Эдмунд Худ, штатный поэт труппы, множество раз наблюдал подобные стычки и теперь слушал с легкой улыбкой. Каждый из соперников пытался заткнуть за пояс другого, но обычно все заканчивалось тем, что Худ бесцеремонно прерывал их спор.
Худ был высоким худощавым мужчиной, чуть за тридцать, с круглым гладко выбритым лицом, все еще сохраняющим некий налет юношеской невинности. Русые кудри и молочно-белая кожа делали его похожим на херувима. Худу особенно удавались стихи, посвященные последней любви всей его жизни, однако вместо этого бедняга был вынужден наспех и кое-как стряпать пьесы. В утешение он придумывал для себя эффектную эпизодическую роль с романтическим уклоном.
— И как скоро ты нас чем-нибудь порадуешь, Эдмунд?
— К рождеству.
— Я серьезно.
— И я серьезно, Лоуренс. Ты слишком многого от меня ждешь.
— Лишь потому, что ты всегда оправдываешь наши ожидания, друг мой.
— Подлизывается, — усмехнулся Джилл.
— Я придумал название. — продолжал Фаэторн. — Оно будет значиться на афишах рядом с твоим именем. Победоносная Глориана![12]
— Редкостная дрянь, не иначе, — поморщился Джилл.
Лоуренс посмотрел на товарищей, прищурившись.
— Решение уже принято, джентльмены!
— Интересно кем? Тобой? — с вызовом спросил Джилл.
— Лордом Уэстфилдом!
Что тут скажешь? Труппа существовала благодаря своему хозяину. В соответствии с печально известным актом о наказании бродяг актерскую профессию объявили вне закона. Труппам необходимо было получить разрешение одного знатного лица и двух высокопоставленных чиновников. Все остальные актеры приравнивались к бродягам, бездельникам и попрошайкам и подвергались аресту. Лорд Уэстфилд спас Фаэторна и его коллег от бесчестья, потому его слово имело огромный вес.
— Приступай к работе немедленно, Эдмунд, — приказал хозяин дома.
— Хорошо, — вздохнул Худ, — готовь контракт.
Барнаби Джилл скорчил самую свирепую гримасу из своего репертуара. Не в первый раз Фаэторн обскакал его.
Эдмунд Худ устало взялся за новое задание.
— Мне нужно поговорить с Ником.
— Поговори, поговори, — закивал Фаэторн. — Используй его опыт мореходства. Николас может оказать нам неоценимую помощь в написании пьесы.
— Мы слишком часто на него полагаемся, — раздраженно заметил Джилл. — Мистер Брейсвелл всего лишь наемный работник, и нужно обращаться с ним, как с наемным работником, а не как с ровней.
— Наш суфлер — человек редких талантов, — возразил Фаэторн и повернулся к Худу: — Постарайся максимально использовать его.
— Я всегда так делаю, — ответил Худ. — Мне вообще частенько кажется, что Николас Брейсвелл — самый важный член нашей труппы.
Фаэторн и Джилл одновременно хмыкнули. Правда не пользуется уважением у гордыни.
По вечерам Лондон такой же многолюдный, шумный и вонючий, как и днем. Пока двое мужчин шли по Грэйсчерч-стрит, вокруг бурлила и грохотала жизнь, но они настолько привыкли к городской суматохе, что не обращали на нее внимания. Игнорируя постоянные толчки со всех сторон, они безропотно вдыхали свежий запах навоза и даже умудрялись перекрикивать весь этот гам.
— Потребуй увеличить жалованье, Ник.
— Они ни за что не согласятся.
— Но ты же этого заслуживаешь!
— Мало кому воздается по заслугам, Уилл.
— Ты прав на все сто! — с жаром воскликнул его приятель. — Возьми, к примеру, нашу отвратительную профессию. Большую часть времени с нами обращаются как с отбросами. Над нами смеются, нас оскорбляют, охотятся на нас, бросают за решетку. А когда мы развлекаем зевак, скрашивая два часа их никчемных жизней, нас вознаграждают аплодисментами и парой монет и тут же начинают поносить с новыми силами.
— Эта работа утоляет наши желания.
— Наши желания могла бы утолить какая-нибудь смазливая бабенка.
— Я говорю о духовных желаниях, Уилл. Ты и сам знаешь.
