— А сосчитать не хотите? — спросил Макензен. — Две тысячи долларов — это немало.
— Нет, — серьезно ответил Вольпе. — Я вам доверяю.
~~~
Хор чистых голосов в базилике Святого Петра запел вступительное «Miserere», когда граф делла Мирандола и Джироламо Бенивьени вошли в храм. Они двинулись по правой стороне второго нефа, и их длинные одежды зашуршали по брусчатке пола, поднимая маленькие облачка пыли. Со дня смерти Николая V, вот уже больше тридцати лет, базилика представляла собой открытую строительную площадку. А учитывая, как давно тянулись работы, видно было, что еще надолго так и останется.
Папа вошел через парадный вход, и сразу заиграли серебряные трубы, вслед за которыми хор грянул «Аллилуйю», словно его появление возвестило воскресение Христа. В окружении кардиналов в пурпурных одеждах его фигура в белой, расшитой золотом мантии выглядела весьма импозантно. Иннокентий уселся в кресло, приподнял красную накидку, опушенную горностаевым мехом, и махнул рукой группе знатных горожан, стоявших поодаль в ожидании. Один за другим они приближались и, склонившись к ногам Папы, целовали его туфлю. Этот тысячелетней давности ритуал подчеркивал полную покорность воле понтифика.
— Кого они изображают? — шепнул Пико на ухо Джироламо. — Магдалин, целующих ноги Христа, или сенаторов, приветствующих императора?
— Не могу сказать, — улыбнулся Бенивьени. — Зато знаю другое: запах у священной туфли такой, что и свинья сбежит.
— Ты больший еретик, чем я и Савонарола, вместе взятые. Иннокентий велел бы отрезать тебе яйца и за куда меньшую провинность, чем такие слова.
— Яйца мои в большей безопасности, чем зад. Оказаться брошенным в помещение для стражи — вот чего я боюсь.
— Маргерита! Ну наконец-то она. Смотри, как хороша, Джироламо.
Рядом с ними, в нефе напротив, выпрямившись и подняв голову, стояла женщина и молча наблюдала сцену целования туфли. На лице ее читалось скорее любопытство, чем благоговение. На ней было светло- голубое верхнее платье из камчатной ткани и накидка с золотыми лилиями, вышитыми на лазурном фоне, — символ принадлежности к семейству Медичи, в которое она вошла после замужества.
— Маргерита? — удивленно переспросил Бенивьени. — Здесь, в Риме?
— Ты что, думаешь, она каждое воскресенье ходит сюда слушать мессу? Это место нашего свидания. Мы поклялись друг другу.
— Не может быть! Ты все еще думаешь о ней?
— А как я могу иначе?
— Тебе мало того, что произошло?
— Мало! И я повторил бы все тысячи раз.
— Скажи это призракам тех, кто из-за вас лишился жизни.
Трое епископов провозгласили: «Ite missa est».[12] Прихожане хором отозвались: «Deo gratias»,[13] искренне благодаря Господа за то, что длиннейшая месса наконец-то действительно закончилась.
В этот момент Маргерита обернулась и увидела Пико. Сердце так подпрыгнуло в ее груди, что она вынуждена была опереться на руку мужа, потом выпрямилась и несколько раз кивнула, словно продолжая молча молиться.
— Она хочет меня видеть, — сказал Пико. — И я тоже.
— Ты спятил! Здесь ее муж. И мы в Риме. Ты рискуешь головой.
— Нет. Но я гораздо больше рискую, если окажусь вдали от нее. Я тебе потом все объясню.
— Но каким образом ты ее увидишь? Где вы встретитесь?
— Послезавтра, в двенадцать, в третьей церкви возле собора Святого Петра.
— Но когда вы договорились?
— Только что. Она кивнула два раза — это означает два дня, потом четырежды повернула голову налево, чтобы указать мне час, и трижды направо, имея в виду третью из самых близких церквей. У нас такой условный язык.
— Вот двое сумасшедших.
— Это не все, друг мой. Маргерита молитвенно сложила руки. Такой знак говорит, что кто-то из нас в опасности. Надеюсь, что я.
— Может, и я, — тихонько заметил Бенивьени.
Джованни взял его под руку, и они смешались с толпой, выходящей из церкви. На улице было теплее, чем в ледяных мраморных стенах базилики.
— Пошли ко мне, — сказал Джованни. — Я сегодня счастлив и хочу тебе кое-что показать.
Бенивьени улыбнулся, не в силах устоять перед его энтузиазмом.
Перед закрытыми дверями зала для аудиенций кардинала Сансони удержали две скрещенные алебарды.
— Пропустите меня, — хрипло потребовал он, но стражники даже не пошевелились. — Я кардинал- камерарий! — снова начал он, уже не так убежденно. — Я имею право войти.
Папские гвардейцы не обратили на него ни малейшего внимания, и Сансони печально уселся на скамейку. Немного погодя из двери, в которую он безуспешно пытался прорваться, вышла молодая женщина. Кардинал с жадным интересом оглядел ее. Горделивая грудь, казалось, вот-вот выскочит из камчатого лифа, спутанные волосы рассыпались по плечам, губы накрашены. По всему видно было, что дама не из аристократок, хотя по тем временам среди женщин, посещавших папский двор, проститутки мало чем отличались от баронесс.
— Теперь я могу войти? — раздраженно спросил камерарий у стражников.
Те посторонились, и Сансони, зажав под мышкой пачку бумаг, вошел в зал.
Иннокентий VIII отщипывал от грозди ягоды декабрьского винограда, который ему привозили прямо из его сицилийских владений.
— Ваше святейшество, вы отдохнули?
Тон у камерария получился не таким смиренным, как ему хотелось бы.
— Nu me rumpe u belin, Sansoni, cossa ti veu?[14]
— У меня здесь список главных магистратов, которые будут оценивать «Тезисы» графа Мирандолы.
— Браво! Дай-ка прочесть.
Иннокентий неохотно пробежал имена, но на одном остановился.
— Педро Гарсиа? Этого наверняка рекомендовали Борджа.
— Они его горячо поддержали, ваше святейшество. Епископ Барселоны и в самом деле большой друг его светлости.
— Его испанская светлость друзей не имеет. У него есть только протеже, покровители и враги.
— Ну, тогда скажем, что монсиньор Гарсия — его протеже.
— Так-то лучше, Сансони. Со мной не хитри. Я пока еще Папа и пока еще не помер. Список, однако, неплохой. Приготовь назначения и скажи всем магистратам, что к февралю я жду их мнение.
