вынесла свои определения.
— Наконец-то, — шепнул Ферруччо на ухо Леоноре, и ей пришлось закрыться вуалью, чтобы спрятать улыбку.
— Тезис о том, что душа Христа никогда не спускалась в ад, есть ложь, заблуждение и ересь! — загремел Педро Гарсия. — Тезис о том, что смертный грех не может быть наказан вечной мукой, — также ложь, заблуждение и ересь! Весьма скандален и оскорбителен для благочестивых ушей, к тому же противоречит традициям тезис о том, что не стоит поклоняться кресту. Тезис о том, что никакая наука, кроме естественной магии и каббалы, не может убедить нас в божественной природе Христа, также есть ложь, заблуждение и ересь. Кроме того, вразрез с мнением Церкви…
У многих присутствующих начали клониться головы, но не от благоговения, а от смертельной скуки длинных и нудных сентенций. Голос епископа Гарсия навевал сон, бубнил глухо и заунывно, однако временами, когда дело доходило до поистине острых аргументов, набирал высоту. Тогда тон его становился трагическим и торжествующим. Он принимался бросать короткие призывы к вере, к надежде на Бога, и ему удавалось разбудить разум, но не совесть.
Ферруччо рыцарски предложил руку Леоноре, и она с необыкновенной грацией на нее оперлась. Они вышли из Латеранского дворца и направились к Аппиевой дороге, потом свернули на старую улицу Вейо, давно превратившуюся в еле видную тропу. Там Ферруччо снимал жилье. Леонора опасалась излишнего внимания со стороны спутника, но охотно согласилась войти. В другое время и при иных обстоятельствах она была бы счастлива, что такой кавалер выбрал ее, чтобы провести с ней несколько приятных часов. Правда, девушке случалось отказывать мужчинам, которые вели себя слишком грубо, но перед лицом голода и нужды много не покапризничаешь. Ее обычными клиентами были торговцы, любители приключений, более- менее приличные солдаты и священники невысокого ранга.
Но теперь, когда де Мола, взяв на себя смелость, вывел ее в свет как благородную даму и вел себя по-рыцарски, она просто не могла предлагать ему свои услуги, да еще за деньги. От этого Леонора почувствовала бы себя еще грязнее, чем раньше.
С той минуты, как они вошли в дом, Ферруччо рта не раскрыл, и она еще больше зажалась, решив побыстрее уйти. Может быть, он ее поймет и отпустит. В Риме полно женщин, найдет себе другую.
— Тебе нельзя возвращаться домой, Леонора.
Щеки девушки порозовели, потому что голос Ферруччо прозвучал нежно, но тон был решительным, и глаза смотрели пристально и жестко.
— Почему нельзя? — Она подняла голову, а сама молила Бога, чтобы Ферруччо не заметил ее смущения.
— Потому что твой новый дом здесь, — улыбнулся де Мола. — Этот дом надежный, его владелец — друг графа, и он не станет интересоваться, что тут делается. Граф сам меня об этом попросил. Он не хочет, чтобы ты и дальше занималась… Ну, возвращалась туда, в привычное окружение.
На этот раз уже смутился Ферруччо, не находя слов, чтобы сказать ей такие вещи и не обидеть. Она это заметила и была ему очень благодарна, что придало ей смелости.
— Я сама могу за себя постоять, и до сих пор у меня неплохо получалось.
— Дело не в том. Мы с графом тобой восхищаемся. Сегодня ты была просто великолепна, во всех подробностях знала, как себя вести в подобных обстоятельствах. Должен сказать, ты меня убедила, но…
— Может, это тебя и насмешит, Ферруччо, но меня воспитывали монахини ордена Святой Клары. За это кто-то платил, может быть мой неизвестный отец. Пока поступали деньги, меня воспитывали так, словно готовили в жены какому-то уехавшему аристократу. А потом не знаю, что произошло. Наверное, мой благодетель умер или разорился. Когда мать-настоятельница велела мне уходить, кому-то это, возможно, было в радость, кто-то мне завидовал. Я оказалась на улице без гроша, но не забыла ни ласку, ни умение элегантно двигаться и владеть руками, лицом и глазами — словом, все те навыки, которые обязательны для будущей супруги аристократа. Монахини привили мне любовь к музыке, пению и танцам. Я умею читать и писать, могла даже вести беседу по-французски, хотя язык уже, наверное, забыла. Теперь не получится. Но что с тобой, Ферруччо? Я тебе наскучила или сказала что-нибудь не то? Может, я много болтаю, но мне так редко выпадает случай об этом поговорить.
У Ферруччо вдруг забилось сердце, и ему понадобилось перевести дух, чтобы ответить:
— Нет, Леонора, извини. Твои слова меня просто околдовали. Я очень редко слышал подобное от женщин.
— Видно, те, с которыми ты встречаешься, не особенно хорошо воспитаны, — заметила она не без лукавства.
— Сдаюсь! — ответил он, подняв руки. — Хотя сдаваться мне случается нечасто. Но ты сама сменила тему. Это тоже входило в систему воспитания у монашек?
— И это тоже, — улыбнулась она. — Обыкновенная женская хитрость. Сядь, пожалуйста, Ферруччо. Ты такой высокий и такой любезный, что с тобой невозможно разговаривать, не чувствуя себя в затруднении. Я помню обещание графа Мирандолы и очень вам обоим благодарна. Но мне нечего отдать взамен. То есть я никогда не предложу вам то, что имею.
Ферруччо опустил голову и не решался ее поднять, чувствуя на себе взгляд девушки.
— Ты много страдала, Леонора. Думаю, ты сполна заплатила все долги, что от нас требует жизнь. Никто ничего не просит у тебя взамен. Ты много нам дала, ничего при этом не получая. Теперь это твой дом. Он рядом с банком Медичи. Ты можешь снять со счета столько, сколько тебе нужно, чтобы жить, одеваться, нанять одну служанку, чтобы она повсюду тебя сопровождала, и другую для помощи по дому. Если хочешь, я останусь на несколько дней и помогу тебе привыкнуть к новой жизни. Проси чего хочешь, Леонора, только не отказывайся от того, что тебе предложено. Так хочу не только я, но и граф Мирандола. — Он осторожно взял ее за руку. — А теперь мне надо тебя оставить. Я должен завершить здесь кое-какие дела. Тебе со мной ходить не надо, это неуместно. В комнате есть одежда, примерь ее и… перестань беспокоиться.
Ферруччо поправил меч на боку и вышел, не оглядываясь. Леонора осталась одна в незнакомом доме. С тех пор как ее выгнали из монастыря, она ни разу не молилась, но сейчас молитва пришла сама собой. Обращена она была не к Богу, которого она давно не вспоминала, а к кому-то по-матерински ласковому и близкому. Девушка подумала о матери, и та снова склонилась над ней, как в смутном детском воспоминании. Скинув черное платье, Леонора подошла к шкафу, где висела одежда, и выбрала серое камчатое, отделанное по поясу и вороту синим бархатом. Потом, прижав руки к груди, вдруг расплакалась.
А на улице, в самых грязных закутках Рима, в кварталах, куда солнце заглядывает лишь в полдень, стали появляться группы солдат. У них с собой были цепи и приказ задержать как можно больше проституток, среди которых, конечно, будут те, от кого за версту несет колдовством.
~~~
— Не доверяйте ни принцам, ни сыновьям тех, в ком нет спасения! Ибо они являются в овечьих шкурах, но внутри суть волки алчущие! Горе вам, грешным!
Проповедь подходила к концу, но, по своему обыкновению, брат Джироламо Савонарола именно для завершения приберег последнюю огненную стрелу.
Он немного помолчал, чтобы его слова прозвучали более весомо:
— А ты, Рим, — кузница всяческого злодейства и гнусности! И дочери твои — разврат, содомия и симония! Тебя надо без всякой жалости бичевать и обновить. Через месяц Пасха, и тому, кто не склонит головы, ее отрубят! А того, кто не омоет душу кровью Христовой, сожгут! Теперь идите с миром.
