фрау.
У него хороший голос.
Прослушивающий разговор служащий кивнул мне и протянул руку.
— Да, — сказала я и передала ему трубку.
— Шербаум слушает, — сказал он официальным тоном. Потом, после некоторой паузы, добавил, видимо, отвечая на вопросы: — Подозрение в умышленном убийстве… На это я не уполномочен… Я не могу дать вам объяснения… Нет-нет, герр доктор…
Он передал мне трубку. Она была влажной и теплой. Мне захотелось обтереть ее носовым платком, но я побоялась обидеть этого Шербаума…
— Алло, фрау Этьен? — отозвался доктор Деган своим вибрирующим, густым голосом.
— Да, герр доктор, — сказала я как-то хрипло, с трудом.
— Ради бога, не нервничайте, — проговорил он тихо. — Я сейчас же отправляюсь в полицию, куда вас сейчас доставят. Ни в коем случае не давайте показаний, слышите, пока мы не переговорим друг с другом!
— Но я же никого не убивала! — вырвалось у меня. И сама заметила, как деланно, фальшиво, глупо это звучит.
— Ну, конечно, почтенная фрау! — сказал Деган. — И несмотря на это: никаких показаний! Вы меня поняли?
— Да.
— Итак, до скорого… — сказал он и положил трубку.
Лицо герра Шербаума, который также положил свою трубку, было безучастным. В каждом его движении чувствовалась собранность, сдержанность. Он ничем не выдавал своего отношения к происходящему — ни когда шел от стола до дверей, ни когда сказал мне:
— Прошу вас следовать за мной, фрау Этьен.
Он обогнул стол и пошел по направлению к двери. Наверное, он социал-демократ или активист рабочего профсоюза, потому что он сделал ударение на фрау Этьен, отделяя себя таким образом от «почтенной фрау», представительницы буржуазии.
Возможно, я ошибаюсь, и это не проявление его мировоззрения, а следование регламенту, принятому в полиции. Наверняка, есть служебная инструкция для служащих, содержащая указание, как надо обращаться к преступникам. Убийцам и прочим совершившим тяжелые преступления не говорят, конечно, «почтенная фрау». Противоестественно даже просто «фрау». «Этьен» — так, наверное, им всем больше было бы по вкусу. «Живее, Этьен, вперед!» или что-нибудь в этом роде… Однако моя фантазия может меня далеко завести. Я должна взять себя под контроль и выглядеть озабоченной деловой женщиной — только озабоченной и только деловой, насколько это возможно.
Мы подходим к двери, молодой служащий ее отворяет и проходит вперед, старший — Шербаум — следует за мной на некотором расстоянии.
Я кивнула директору, вежливо улыбнувшись, хотя совсем не хотела этого делать.
— Я должна оплатить свой разговор, — сказала я, остановившись и копаясь в сумочке.
— Нет-нет. Прошу вас. Все в порядке. Благодарю, почтенная фрау, — сказал директор, отдав поклон. Словно выпадая из привычной оболочки, он наклонился вперед — холеные белые пальцы с перстнем сплелись на уровне груди, волосы на макушке раздвинулись: розовое пробилось через белое.
— Прошу! — сказал Шербаум.
Элегантная девушка из приемной положила свои пальчики с лакированными красными ногтями на клавиши пишущей машинки и уставилась на меня с нескрываемым любопытством. Оберкельнер, наверное, уже доложил ей, что случилось. Интересно, что они сегодня вечером скажут своим домашним:
Или:
К моему удивлению, мои спутники повели меня не к большой вертящейся двери, которая служит для выхода из отеля, а к той, которая ведет наверх — в номера, к лестнице и лифту.
Словно предваряя вопрос, молодой служащий повернулся ко мне:
— Мы хотим забрать ваш багаж, конечно, в вашем присутствии, фрау Этьен, — сказал он тихо.
Что бы это значило?
Мальчик-лифтер отходит в сторону. Молодой служащий проходит в лифт впереди меня. Снова они заботятся о том, чтобы один был спереди, другой — сзади, дабы полностью исключить возможность побега…
Побега? Почему я должна бежать? Куда? Все равно ведь рано или поздно будет доказано, что я не убивала Курта Кордеса…
«Только бы не попасть в зубчатку» — так говорил Альберт.
— Где машина, Андерсен? — спросил Шербаум своего ассистента.
Андерсен — фамилия молодого человека. Эта фамилия подходит к его внешности, как и его костюм. Он высокий блондин, с искорками в светлых глазах и морщинками под ними, когда смеется.
— Во дворе, герр комиссар.
Молодой человек прекрасно выглядит. Он женат: носит кольцо. Какой-то женщине повезло с мужем. Интересно, кто его жена?
— Третий этаж, пожалуйста, — говорит Андерсен малышу-лифтеру. Лифт медленно поднимается наверх, лифтер открывает дверь. Он выпускает нас наружу.
Мы идем все трое вдоль длинного коридора.
Перед одной комнатой две пары обуви: грубая, большая пара мужских ботинок и босоножки на высоком каблуке.
Уже десять часов.
Через полчаса отходит автобус, который подвозит пассажиров прямо к самолету.
Я арестована. Подозрение в преднамеренном убийстве.
Последние двадцать шагов до моего номера. Меня не оставляет беспокойство: на моем ночном столике лежит в черной кожаной папке письмо, которое Курт Кордес написал Неле.
Они не должны обнаружить это письмо! Иначе на основании его возникнет мотив…
Шербаум достает ключ от моего номера и отпирает дверь. Комната такая же, как и любой другой номер в отеле перед отъездом постояльца — неприбранный, неуютный и холодный. Постельное белье уже снято и бесформенной кучей лежит в углу на полу. Моей папки на ночном столике больше нет. Где же она?.. Да, здесь! Кто-то положил ее на багажную полку рядом с открытым чемоданом. Наполовину папка прикрыта моей пижамой.
Что теперь?
Нас трое в комнате. Андерсен закрыл за собой дверь и стоит возле нее.
— Не будете ли вы так любезны упаковать свои вещи…
Шербаум показывает на раскрытый чемодан. Он отодвигает его и открывает ящик ночного столика. Ящик пуст.
Я беру папку вместе с пижамой и кладу в чемодан. Пижамная куртка попадает под папку. Я снова кладу ее так, чтобы она закрыла папку, снова вынимаю и кладу их вместе.
Пижама шелковая, и задача у меня не из легких: шелк все время соскальзывает с кожаной папки.
Наконец, папка полностью скрыта пижамой, и я нащупываю пальцами письмо. Новое решение: я хватаю письмо — служащие полиции стоят ко мне спиной! — и засовываю его (довольно толстый конверт, семь листов, полных уверений и разных других слов, читая которые, я чуть не сошла с ума) в рукав жакета. Так!..
Жакет узкий, с узким рукавом, и если я не буду махать руками, конверт едва ли выскочит наружу.
Я не показываю вида, что почувствовала облегчение. Письмо должно исчезнуть, я его куда-нибудь выброшу, прежде чем они…
