стража, я слышал ее поступь по сырой брусчатке. Так я представил. Я очень люблю Московский Кремль и Красную площадь.
Она тоже смотрела на меня.
– Ты странный, – сказала она. – Совсем мальчик, но смотришь как мудрец… Я даже теряюсь… Нет, тебя не Костей зовут…
– Вы похожи на мою маму…
– А у тебя нет мамы, но ты помнишь ее, да?
– У меня есть мама, но живу я с отцом… Впрочем, Вы не поймёте… Да и не надо… Не стройте, пожалуйста, хрустальные дворцы, будет душно…
– Хорошо, – ответила она, – хрустальные дворцы строить не буду.
Вдруг руки мои поднялись и погладили ее лицо.
– Милый, – сказала она, вглядевшись в меня, – давай уплывём от них? Ты должен плавать как лорд Байрон… А они – они совсем не умеют плавать. А и зачем им уметь. Посмотри, они пьют спирт, разбавляя его из реки…
Я читал о том, что Байрон хорошо плавал, в «Знание – сила», и помнил его стихи, тоненький сборник стоит у отца в кабинете. Увы, отец не любит Байрона, он считает его пессимистом.
Она тряхнула косичками. Она заплела их при мне и стала похожа на школьницу.
– Мы поплывем через Умару, и если Вы раньше меня выйдете на тот берег Босфора, значит вы Байрон. Передайте от меня привет повстанцам… Впрочем, я тоже поплыву.
Исподтишка я посмотрел на нее еще разок – она выглядела хрупкой и нежной. На секунду мне стало боязно за нее.
Шлепая босыми ногами по теплой воде, мы прошли мимо нашего буксира. Я услышал храп Иннокентьевича и фальцет капитана.
Мы поднялись по течению метров на сто, этого достаточно, чтобы нас не снесло ниже песчаной косы, к которой надо выплыть.
Мы забрели в воду. Я плыл брасом, не окуная лицо. Мы держались друг от друга близко. Я видел точки веснушек. Они кружили вокруг ее глаз. Она некрасивая, подумал я, зато храбрая и нежная.
… Ну, некстати звонок. Остается сорок минут, а я еще не сказал главного. Плюнем на перемену. Слушайте дальше, если Ваше терпение не лопнуло пока…
Я чуть загреб и поднялся выше нее. Мы плыли и смотрели друг на друга.
– У тебя лицо искреннего человека, – она улыбнулась.
Внезапно я ощутил немоту и испытал необъяснимую тревогу. Оказывается, из-за поворота ударил ветер и взбил короткую волну, вода ворвалась мне в горло. Я полузадохнулся, но все мое цыплячье существо было переполнено ею. Задыхаясь, я немо смотрел в ее глаза, в них закипал страх. Но я не видел этого, я уже ничего не видел. Когда я опомнился, было поздно – волна толкала меня в затылок, затылок был чужим. Оранжевый ком вспыхнул в мозгу и стал разрастаться, обесцветился. Я сделал невероятное усилие, взмахнул руками, но скоро упал лицом в воду.
Потом я услышал, как на песке сипнет волна, и почувствовал боль в правой руке. Я открыл глаза. На руке была черная повязка, из-под которой сочилась кровь. Было бездонным небо. Я оглянулся по сторонам. Она лежала рядом и горестно улыбнулась мне.
Оказывается, нас сильно снесло течением, мы попали в улово, где раньше всегда трелевались плоты. У берега затонуло много кусков металлического каната, о него мы порвали до крови руки и ноги.
– Скажи мне что-нибудь, Эрик, – попросила она, – пустяк какой-нибудь. Я чуть не утопила тебя, мальчик.
Она спасла меня, но ей было этого мало.
– Спасибо тебе за то, что ты чуть не утопила меня. Я люблю тебя.
– Ты искренний, – сказала она, и я вспомнил, что когда-то слышал эти слова. – Ты искренний, тебе тяжело будет жить. Ты совсем не умеешь врать, а надо уметь врать. Так устроена наша прекрасная страна – на вранье.
Она поцеловала меня в плечо и в рану на руке.
Обратно мы возвращались паромом. Женщины с блестящими серпами литовок презрительно глядели в нашу сторону. Они могли думать всякое, это злило меня. Но вскоре стало хорошо, потому что Вы… Вы заговорили с ними и рассказали, как мы тонули. Женщины сразу подобрели и стали нас кормить полевым чесноком и черствым хлебом. Я никогда не ел более вкусного хлеба.
Кажется, я заглядывал ей в глаза, как собачка.
– Бывает, Эрька, – она по-своему поняла мои мысли и шептала. – Я тоже тонула, но меня спасли рыбаки, чуть тепленькую вынули. А вообще-то здесь тонуть лучше, чем на экзаменах. Когда стипендия на волоске, а ты забыл из Горького цитату. Боже, что у нас за институт, сплошные цитаты. Я еще не начала жить, а меня запичкали цитатами. И эти старики с орденскими планками, говорящие по писаному и заглядывающие тебе за лифчик…
Она кончила педагогический. Филологический факультет.
Мы сошли на берег, он был пуст, на песке одиноко стоял розовый зонт.
– Ну вот, – сказала она. – Вот мы и познакомились: ученик и вчерашняя ученица… Мы победили стихию, мы утвердили свое «я»…
Голос ее стал насмешливым.
Рана моя подсохла. Отмочив в воде повязку, я завязал руку майкой, накинул широкую матросскую куртку, чтобы согреться. Бил ветер.
Она надела открытое платье, очень открытое, но именно такое она и должна была носить, чтобы походить на себя, тоже всю открытую и прозрачную, словно кремни на перекатах Умары. Я сбегал на буксир и отпросился домой.
Шли мы долго. Я нес зонт и был горд от того, что все смотрят на меня, как на товарища этой молодой женщины с голубой книжкой в руке.
На миг мне стало смешно, что Маяковский – в голубом переплете. Боролся с бюрократами, а в голубом переплете. Я сказал ей об этом. Она ласково посмотрела на меня:
– А у тебя тонкий вкус.
Тогда я честно сказал, что Маяковского любит мой отец, а я его не перевариваю.
– И зря, зря, – пылко отвечала она. – Он такой же искренний, как вот… ты. Не обижайся… Он искренний и жить далее тридцатого года он не мог, не захотел… Мне страшно, что будет с вами.
– А с тобой? – спросил я.
– Со мной уже ничего не будет, – печально сказала она. Все худшее… все лучшее позади… А за вас страшно… Ты ведь не хочешь лгать?
– Ну, вообще-то по мелочам я вру.
– Отцу? Любимой девочке? Учителям?
– У меня нет любимой девочки, – поспешно сказал я.
– Я ей не помеха, Эрик. Но в главном ты не лжешь, я уверена.
– А ты?
– Меня заставили отречься от Некрасова.
– «Кому на Руси жить хорошо»?!
– Кому хорошо, погибельно стоялось под Сталинградом.
– Под Сталинградом?… Я ничего не понимаю…
– Да где же тебе понять, если ты знаешь одного Некрасова и одного Толстого.
– Я знаю двух Толстых.
– А их было трое. Я филолог, Эрик, не сердись, я знаю. Со временем будешь знать и ты. Если не побоишься. Но надо ли вам знать то, что под запретом…
Я молчал, разгадывая сказанное. На развилке дорог у Почтамтской она неожиданно сказала твердым голосом:
– Эрик, а мне сюда.
– И мне сюда, – ответил я, хотя мне было совсем не сюда. Снова мы шли медленно и долго, долго. Уже диск солнца падал за рощу, тишина – как в деревне – была звенящей, словно стук молока о подойник. В
