намекали мальчику об особой избранности Тины, но, может быть, о трагичности ее судьбы. Серёнька и тут оказался провидцем: в двадцати верстах от Урийска, в крепостном каземате Юхты уже шестой год томился муж Тины. Раз в году в зимние каникулы Тина ездила на свидание, но всякий раз свидание не давали под каким-нибудь диким предлогом; оттого, вернувшись, Тина приходила на уроки и, присутствуя, как бы отсутствовала в классе, не теряя ни с кем из ребят родства, особо же с Серенькой (а Серёнька не ведал, что Тина знает об его исчезнувшем отце больше, чем он сам, Серёнька, знал)…
Господи, как хочется благословенной тишины на Тининых уроках, когда ангел пролетает бесшумно по классной комнате и присаживается на плечо к Пушкину.
Мальчику хотелось и бузотерства в спортивном зале, на гимнастических матах, – Серёнька оставался нормальным мальчиком, живым и крепким шалуном.
Но от судьбы не уйдешь. И не надо уходить от судьбы. Осторожно передвигается по комнатам мать, вслепую чистит картошку, чай заваривает тоже вслепую, и Серёнька приказывает себе взрослеть быстрее, чтобы худенькая эта девочка – мать представилась ему однажды девочкой – почувствовала в нем сильную опору. Без него она погибнет.
Первого сентября мальчик не мог спать, ворочался с боку на бок, встал затемно, умылся прохладной дождевой водой из огородной бочки, отварил картошки, накрыл стол, пригласил маму. Они торжественно позавтракали.
Мальчик был уверен, что этот день – последний школьный день в его жизни, даже не день, а два или три часа, и старался настроиться строго, не распустить нервы.
Дорога до школы пролегала через Есаулов сад. Высокий забор ограждал сад, но мальчик знал лазейку и через лазейку проник в сад. Совсем другой мир царил здесь, и мальчик подумал, как мудр все-таки человек, создавая сады и парки и оберегая леса.
Минувшее лето отстояло обильным не только на огородах, но и по всей природе; Есаулов сад не был исключением. Подберезовики и опята так и лезли под ногу, мальчик почтительно переступал через грибные шляпки; но росный куст смородины приковал внимание Серёньки, и Серёнька не выдержал. Он пристроил к пеньку портфель и стал обирать губами ягоду. Едва прикасался, ягода опадала и таяла во рту. Подняв лицо, он чуть сдавливал ягоду, смородинный запах вбирая в себя, и видел при этом зеленый шатер сада с бронзовыми вкраплениями рано осенеющей осины.
Скоро Серёнька опомнился и побежал было, но поздняя россыпь фиалок остановила его, Серёнька, стыдясь, нарвал крохотный букетик. Чего он стыдился? Он стыдился цветов, вторжением своим он рушил и без того недолгий их век, и стыдился того, что букетик он захотел незаметно преподнести любимой Тине. Но искушение оказалось столь велико, что мальчик собрал в пучок десять коротких стебельков, осмотрелся, дав слово на обратном пути забраться в глухие заросли Есаулова сада и побыть здесь подольше.
Он успел вовремя к школе. Уже на дворе строились поклассно чистенькие, с иголочки, ребята и девочки; нарядные учителя быстро и молодо переходили через баскетбольную площадку, по сторонам которой кучились классы. Милая, увядающая Тина заметила издали Серёньку, поманила пальчиком. Он подошел и, зардевшись, отдал Тине фиалки. Тина взяла мальчика за плечо и чуть притиснула к животу, как мать. Горестное чувство охватило Серёньку, он оглядел сборище школьных товарищей, и хотя среди моря мальчишек были и недруги, сейчас все они показались приятелями и друзьями; а завтра мир этот канет в невозвратное прошлое; у Серёньки, как когда-то, в раннем детстве, защипало в носу, но он вспомнил, что отныне он Маленький портной, высвободился, словно телок, из Тининых рук и пошел к своим.
Серёнька заметил сразу, что девочки за минувшее лето стали долговязыми и переросли мальчиков, и было забавно видеть девчачий лес с мальчишеским подлеском. Неужто летние слепые дожди и ливни пали только на девчачье царство, подвигнув его к непомерному движению вверх и вширь?
Образовав стройное каре, школа дождалась трели звонка и наблюдала щемящую, трогательную картину – из парадных дверей вывели стайку теплогубых малышей, юная учительница сопровождала их, белый нагрудный бант оттенял смуглое урийское лицо. Лет десять назад, наверное, такой была Тина; и тут Серёнька представил на миг эту юную учительницу у себя дома: она принесла заказ, из ситчика, и он должен снять мерку. Мысль эта – невпопад – чуть насмешила мальчика, он хохотнул, чем обратил на себя улыбчивый взор Тины, и тут же сделался внимателен и молчалив.
Первачей подвели к выпускному классу, из его рядов выдвинулась дивчина. Серёнька признал в дивчине расцветшую Таю Фатееву, и свой фартук признал на Тае. Тая, стрельнув по всей школьной линейке карим оком и вроде бы испрашивая разрешения или согласия, чуть потерзала каждого из первачей за ушко. Смешной этот обряд посвящения в школьники всегда нравился всем удивительной простотой и многозначительностью, и вся линейка, или каре, глухо посмеялась, как бы сразу объединившись и обещая беречь малышей, не обижать их.
А над школьным хороводом царила Анастасия, седая и мудрая женщина со свирепым оскалом рта. Даже тени улыбки не прошло по ее лицу; все, кто знал ее, принимали как должное державный вид Анастасии.
Наконец, старшие и младшие классы чинно и неторопливо потянулись к школе, на этажи, и начались уроки. Серёнька услышал невнятную музыку – то ли хор, то ли оркестр поднимал к куполу мелодию, кто-то говорил речитативом, и вступали голоса, поминально сопровождая нечто уходящее, гаснущее, растворяющееся во времени. Если бы мальчик умел назвать эту музыку, он сказал бы – то Реквием по школе, по детству, промелькнувшему быстролетно.
Но Сергей вспомнил маму, стал думать о маме: как она там, в кухонной светелке, наедине со своими мыслями о прожитом?…
Да, надо уходить с уроков, пора. Мама ждет. Летящий профиль Пушкина на стене, прости, я должен уйти и забыть о тебе, и лица одноклассников погасить в памяти. Вячик, я надеюсь, ты будешь забредать ко мне чаще. Прощай, Тина…
Но и третий урок Серёнька досидел до конца, будто прикованный к парте. Когда очередной звонок позвал всех на перемену, Серёнька чуть помедлил, не дал воли сорваться, затем взял портфель и кивнул прощально Пушкину.
В суете перемены никто не заметил, что мальчик уходит с уроков, уходит навсегда, и только зоркая Тая Фатеева узрела что-то в скособоченной фигурке мальчика, быстро подошла и прошептала: «Ты к маме, Серёжа? Иди, иди. Я прибегу к вам… к тебе», – поправилась она, погладив его по руке. Серёнька, благодарно сглотнув слюну, чуть было не лизнул Тайну руку. Он был уже у парадной двери, празднично распахнутой, когда из библиотеки внезапно выдвинулась фигура Анастасии; одним взором Анастасия остановила беглеца, он оцепенело встал.
Анастасия возложила тяжкую длань на плечо мальчика. Подчиняясь тяжкой руке, он вновь поднялся на второй этаж, вошел в директорский кабинет. Там, перед ликом мудрейшего вождя всех времен и народов, мальчик замер, ожидая казни. Он считал себя достойным казни за самовольный уход с уроков, и в какой день – Первого сентября.
Анастасия села в монаршье свое кресло и низким голосом, почти басом, приказала:
– Садись.
Мальчик сел, примостившись на край стула, и смотрел в грозное лицо директрисы. Зазвонил телефон. Рука Анастасии подняла трубку.
– Ну! – сказала в трубку Анастасия, будто кто-то должен ей и докладывал о возвращении долга, слушала ответ, мрачно глядя на мальчика.
«Уж не обо мне ли речь?» – подумал Серёнька со страхом, хотя понимал, что никому он не нужен в этом мире, кроме мамы.
– Школа перегружена и работает в две смены, – сказала в трубку Анастасия, – дышать нечем. Вы хотите, чтобы дети сидели на уроках в противогазах? – и громыхнула трубкой о рычаг, молчала минуту, видимо, успокаивая сердце, если оно было у нее, сердце.
– Я знаю, Сергей, что Августа Васильевна ослепла. Что я могу?… Я могу договориться с классными руководителями, мы составим график. Все ребята по очереди будут дежурить около твоей мамы. Каждый в учебном году пропустит один день. Терпимо. Зато ты будешь учиться дальше.
– Нет, я не буду учиться дальше, – ответил мальчик.
– Тебе надоела школа? Я не поверю, что Сергею Белых надоела школа. Пусть другой это говорит, а ты, книгочей, любишь школу.
