средством мотивации? Опять же, «так-то оно так, да не так!».
Вообще заклеймление идей и развешивание ярлыков – последнее дело… Тот коммунист, этот анархист… А что эти идеи в действительности означают – никто уже давно и не задумывается.
Возьмите буханку хлеба и убейте голубя, заявив, что вы пытались его накормить, а потом признайтесь, что вы хлебист, в идеологию которого входит то, что всех голубей нужно кормить хлебом. Общество отвергнет хлебизм как дикую и жестокую идеологию, памятуя об убитом голубе, но совершенно упуская из виду, что бедных птичек все же подкармливать надо. Потом выйдет другой человек и заявит: надо кормить голубей! И все начнут тыкать в него пальцами: «Он – хлебист! Ату его, ату!!!»
В рамках этих рассуждений я не намерен пускаться в подробный анализ экономических концепций и различных идеологий, во-первых, потому, что, как только я примусь за это неблагодарное занятие, я начну махать тесаком впотьмах, и, боюсь, случайно смогу угодить либо читателям по мозгам, либо себе по пальцам. А пальцы писателю совершенно необходимы. Чтобы стучать по клавиатуре? Необязательно. Тексты можно и надиктовывать. Пальцы писателям нужны для того, чтобы показывать фигу устоявшимся взглядам и концепциям, делать непристойные жесты в отношении цивилизации, пока она не смотрит, а когда строго поглядит на писателя, то приниматься ковырять пальцем в носу, утверждая, что таким образом – путем массажа носовой части писательского мозга – стимулируется мыслительный процесс. Поза статуи мыслителя Родена вышла из моды. То есть поза осталась, но деятельность мыслителя изменилась. Теперь он не сидит, подперевши лоб кулаком, а ковыряет пальцем в носу.
Кстати, вы знаете, что именно носу мы должны быть обязаны появлению эволюционной теории Дарвина, ну, той, что про естественный отбор. Надо же, пожалуй, ни одна научная теория не вызывала столько споров в последние столетия. До сих пор американские суды разбирают иски, требующие чуть ли не запретить ее преподавание в школах, либо хотя бы допустить наравне с библейской теорией творения мира.
При чем тут нос? Дело в том, что Дарвин вовсе не родился Дарвином. Точнее, фамилия у него была правильная, та самая, но пресловутая слава к ней еще не пристала. В 1831 году, по окончании университета, Дарвин в качестве натуралиста отправился в кругосветное путешествие на экспедиционном судне королевского флота «Бигл», который и отвез будущего отца эволюции к месту его великих прозрений – Галопогосским островам. Это была исследовательская экспедиция, но капитан поначалу не хотел брать Дарвина с собой, потому что ему не понравилась форма его носа. В то время считалось, что по антропоморфическим данным можно делать точные заключения о характере человека. Однако, преодолев недостатки своего носа, Дарвин все же попал в компаньоны к капитану… Я, конечно, понимаю, что идея витала в воздухе, и если бы не Дарвин, так кто-нибудь другой создал бы теорию эволюции видов. Дело не в этом, а в том, что Дарвин разбудил Ницше, а тот – нацистов. Нацисты разожгли огни в печах лагерей смерти. Маркс тоже работал под впечатлением теории Дарвина, и достоверно известно, что даже послал свой первый том «Капитала» Дарвину в подарок. Тот прочитал несколько страниц и отправил Марксу учтивое, хотя и прохладное благодарственное письмо.
Короче, они всё за нас решили; впотьмах размахивая тесаком, попали кому-то в голову и решили, что это арбуз!
Опять же, я позволю себе воздержаться от анализа эволюционной теории Дарвина по существу. Одно могу сказать точно, что в связи с тем, что в девятнадцатом веке один британский парнишка сделал какие-то далеко идущие выводы по поводу разных видов живности на Галопогосских островах, в двадцатом веке вовсе не обязательно было зверски расстреливать моего прадедушку с почти всей его семьей.
Ну, что ж. Не будем о грустном. Лучше скажите, пожалуйста, какой смысл имеет эволюционная теория в рамках высказывания Эйнштейна о том, что время – всего лишь упрямая иллюзия? В таком случае и поступательное развитие видов превращается всего лишь в иллюзию вместе со временем, в рамках которого оно может иметь смысл.
Что же выходит, я против теории эволюции? Вы знаете, я не знаю! Меня никто не спрашивал буквально до недавнего времени. Вот на днях милая женщина Марни, помогающая нам по хозяйству и обученная по моему настоятельному ходатайству лепить для нас пельмени хотя бы один день в неделю, вытирая нос от муки, вдруг спросила меня, а верю ли я в эволюционную теорию Дарвина. Я был настолько поражен этим вопросом, что не нашелся, что ответить, а впоследствии, попытавшись разобраться в себе, понял, что я верю только в одну научную теорию под названием «Так-то оно так, да не так!».
Экслибрис
Бьют часы. У них что-то неладно в механизме, и музыка, которая должна напоминать мелодию часов Биг Бена, звучит странно и чуждо из-за неожиданно пропускаемой ноты. Но ведь именно это и делает мои настенные часы такими особенными и неповторимыми? Часовщик хотел их починить, но я не дал. Привык. А пропавшая нота – это не беда. Так случается, когда неверно употребишь слово, и оно отдается каким-то неестественным откликом где-то в глубине головы… Там, в голове, наверное, все время темно. Хотя почему? Возможно, немного света проникает сквозь глазницы? Нет, вряд ли. Глазницы – просто костяные углубления… Что же это получается? Голова обязательно должна превратиться в извлеченный на свет божий череп только для того, чтобы ее внутреннюю полость наконец осветил луч земного солнца? То есть человек должен обязательно умереть, чтобы его осенило прозрение? Что за жестокая ересь? Хотя, между тем, ведь в этом и заключается весьма распространенное верование, что стоит испустить дух, как все станет ясно… Ах, Йорик, бедный, бедный Йорик… Ах, бедный, бедный Шекспир со своим изысканным полузабытым акцентом, который больше уж не бередит наше пресыщенное фильмами ужаса и спецэффектами воображение! Мы владеем шекспировскими томами, но что же может заставить нас погрузиться в эту скользкую вереницу слов, возгласов, метаний его трагедий, певучесть его таинственных сонетов, язвительность его комедий?..
Я помню, брался переводить «Гамлета» набело, не так, как раньше это делали другие. Пытался сохранить размер и звучание оригинала. Кропотливый труд. Бросил. Хотя почему? Ведь мог закончить… Сейчас стоял бы «Гамлет» на полке в моем личном переводе. Каково? Хотя отчего мы все цепляемся за эту историю мнимого помешательства и наскоро завуалированной мести? Наверное, оттого, что Гамлет прежде всего ищет себя, и именно его самокопание – вот что интересует нас, его незадачливых последователей. Именно это его безответное «быть или не быть» не дает нам всем покоя. В первый момент, услышав эту фразу еще в детстве, наш разум протестует: мол, что за бред, как же можно «не быть», но потом язва крамольной мысли отуманивает наше неокрепшее сознание: «А ведь можно… А ведь можно и не быть!». Вот дьявольская дилемма, вот игра в подкидного дурака, когда не видишь ни собственных карт, ни карт противника, игра вслепую, где, как ни крути, все равно останешься в дураках, а вот старым дураком или молодым – в этом и заключается вся напряженная борьба нашей сознательной жизни: чтобы старым, непременно старым! Забывая при этом, что все равно дураком…
Действительно, смешав простонародный язык с размеренной схоластикой латыни, Шекспир принес лучик культуры широким массам блудниц и ремесленников, которыми мы все и являемся в прямом и переносном смысле. Тогда все было четче и откровеннее, яснее, что ли, кто – ремесленник, а кто – блудница, хотя блуд, как многие утверждают, тоже ведь ремесло… Итак, для этого народа писал Шекспир, для них, посещавших толпами его деревянный театр «Глобус». Как странно, что то, что в наш век является стандартом классики и скуки, было поп-культурой, то есть элементарной попсой! Так сказать, доходное дельце… Ведь в качестве пайщика театра «Глобус» Шекспир приобрел солидное состояние, которое дало ему возможность примерно в 1612 году вернуться в Стренфорд уже богатым.
Неужто и наш современный членовредительский бред когда-нибудь тоже станет классикой? Как Генри Миллер. Ах, «Тропик Рака», «Тропик Рака»! Книга после ее написания была запрещена во всех англоязычных странах в течение двадцати семи лет. А писалась она в голодные тридцатые, когда ее автор, жалкий, но не унывающий оборванец, бродил по улицам Парижа. Будучи уроженцем Бруклина немецкого происхождения, он знал, что пишет, когда говорил, что желал бы, чтобы мир расчесал себя до крови в попытке вырвать из-под кожи вшей, которыми являемся все мы, люди… Зачем он поливал свои работы обильным семенем извращенной горячности? Если бы в них оставить только эстетическую и временами порывающуюся пофилософствовать сущность, его можно было бы читать даже с некоторым удовольствием, но тогда бы его никто не читал, и он не был бы знаменитым Генри Миллером. Его тексты в оригинале, то
