Хосе Гарсиа Мартинес
ДВОЙНИКИ
Сколько я себя помню, мне всегда нравились истории о приключениях. И я пришел к выводу: чтобы стать героем одной из них, надо быть дерзким, напористым, смелым — таким, каким я никогда не был; надо быть сильным и атлетически сложенным, как Рауль Конвэй (есть у меня такой знакомый). Мне и в голову не приходило, что со мной может случиться что-то, не имеющее отношения к моей работе в статистическом отделе Центра психосоциальных исследований. Время мое было занято, во-первых, беспрерывными попытками пробудить в Пауле хоть какой-то интерес к моей особе и таким образом не допустить, чтобы стройный, сильный и уверенный в себе Конвэй отбил ее у меня, а во-вторых, подготовкой к телевизионному конкурсу «События года» — единственному мыслимому для меня способу молниеносно разбогатеть и, быть может, хоть таким путем добиться, чтобы Паула стала моей женой.
Первый тур конкурса (нашумевшие газетно-журнальные публикации года) я успешно прошел: мнемотехника — мое хобби.
Итак, я был абсолютно убежден, что являюсь полной противоположностью героям приключенческой литературы, а поскольку в глубине души мне все-таки хотелось быть таким, как они, я при первой возможности уходил с головой в чтение какого-нибудь лихого романа, с героем которого себя отождествлял. И вот однажды случилось так, что я был один в кабинете, а пневматическая почта, будто сжалившись надо мной, на какое-то время перестала доставлять мне свежую корреспонденцию. Только я принялся за чтение увлекательной книги, как события ринулись на меня лавиной.
Едва я дошел до места, где героя, межзвездного путешественника, атакуют высокоцивилизованные космические чудовища, как передо мной что-то ярко сверкнуло и чьи-то сильные руки сжали мои плечи.
Я попытался вырваться, но безуспешно: меня силой впихнули обратно в кресло, с которого мне удалось было привстать, и ослепили вспышками света — из-за них я не мог разглядеть, что происходит в комнате. Я застонал, потом услышал голоса в них не звучало никакой угрозы. Говорили на моем родном языке, растерянность моя от этого только увеличилась.
— Улыбнитесь, Суарес!
— Поздравляем!
— Сеньор Суарес, скажите правду нашим слушателям: рассчитывали вы, что будете выбраны для участия в проекте «Сотрудничество»?
— Сеньор Суарес, посмотрите, пожалуйста, на мою руку! Так, правильно! А теперь, не сводя с нее глаз, расскажите телезрителям, какие чувства вызвало в вас известие о том, что вы будете первым из граждан нашей страны, поднявшимся в космос?
— Я? Вы не ошиблись? — пролепетал я.
Тут же был и Рауль Конвэй, шеф департамента по выявлению инициативных личностей, с лицом, искаженным завистью и страхом (кто знает, как случившееся будет воспринято Паулой?). Он обратился ко мне с небольшой иронической речью: надо думать, мне был известен день, когда Машина выберет идеального кандидата в космонавты для международного орбитального полета? И не смешно ли строить из себя скромника, когда один лишь факт выбора сам по себе уже означает, что я получу целое состояние, а мое имя войдет в историю? Или я хочу заставить их поверить, что я в отличие от всех прочих испанцев в возрасте от двадцати до сорока пяти лет, чьи данные были введены в Машину, не провел эту ночь без сна и не мечтал быть избранным?
О дне этом я действительно знал, потому что на сей раз выбор, который предстояло сделать Машине, был в центре всеобщего внимания — ведь как-никак речь шла об историческом событии; и я вовсе не строил из себя скромника. Но спал я эту ночь великолепно по той простой причине, что был уверен: выбрать могут кого угодно, только не меня.
— Должно быть, произошла ошибка, — запинаясь, проговорил я.
Где-то рядом радиокомментатор, захлебываясь, словно он вел спортивный репортаж, столь милый сердцу радиожурналиста, начал петь перед микрофоном восторженные дифирамбы скромности человека, на котором остановила свой выбор Машина. Кто-то, еле сдерживая смех, спросил меня:
— Иными словами, сеньор Суарес, вы не доверяете Машине?
Никто, пребывая в здравом уме и твердой памяти, не мог усомниться в правильности решения, принятого мыслящей Машиной. Если Машина называла черное белым, то это означало, что у тех, кто думает иначе, зрение оставляет желать лучшего, потому что на поверку черное оказывалось-таки белым.
На этот раз Машине предстояло решить, кто достоин стать единственным космонавтом первого корабля международной космической программы с участием Испании, корабля немыслимо совершенного, сконструированного так, что от космонавта не требовалось никакой специальной подготовки и вообще ничего, кроме ряда определенных личных качеств. В Машину ввели данные проекта «Сотрудничество» и сведения о двадцати миллионах испанцев, чей возраст не выходил за предусмотренные проектом рамки. И надо же было, чтобы из всех нас Машина выбрала такую бесцветную и заурядную личность, как я!
— Поздравления от моего департамента! — Мне протягивал руку какой-то человек в военной форме (это был, как я узнал позже, полковник Мендиола, заместитель начальника кибернетической службы). — Наша Машина обнаружила у вас некоторые врожденные качества, которым я завидую как человек и которыми восхищаюсь как военный.
Наше рукопожатие и эта коротенькая речь вызвали бурю аплодисментов. Портативные телекамеры работали вовсю.
— Проклятая Машина! — проворчал рядом со мной Конвэй, так тихо, что его услышал только я.
Съежившись под градом вопросов, я кое-как выбрался из комнаты, а затем, пользуясь полной свободой, которая теперь была мне предоставлена, побежал домой опрокинуть стаканчик и навести порядок в своих чувствах.
Подумать только: выбран для орбитального полета!
Но почему?
Да наверняка потому, что для этого полета большого ума не требуется. И вот вам, пожалуйста: Машина выбрала дурака.
Нет, мало того, что я казался себе жалким: я был жалок во всем. Этот взгляд разделяла Паула (мы уже три месяца как обручились), его разделяли все сотрудники Центра, сделавшие меня мишенью грубых шуток; не будучи в состоянии их парировать (я из тех, кто крепок задним умом), я только молчал и криво улыбался; разделял его и Рауль Конвэй, античный полубог, который, открыв для себя Паулу, решил, что я совсем не тот, кто ей нужен, и задался целью отбить у меня нареченную. Учитывая очевидные для всех достоинства Рауля и простодушие Паулы, скрытое за ее ослепительной внешностью, этого можно было ожидать буквально в любую минуту.
Единственным, кто не разделял этого взгляда, был доктор Баррьос. Сначала он, а теперь Машина. Доктор Баррьос, светило психокатализа и отец Паулы, безвременно погибший год назад от несчастного случая.
По-моему, мнение доктора обо мне было основано не столько на фактах, сколько на симпатии, которой он не мог ко мне не испытывать: ведь доктор мог только мечтать о подопытной морской свинке, такой же послушной, как Адольфо Суарес. Я с радостью соглашался на любые зондажи и анализы, какие только можно провести на человеческом материале, лишь бы бывать в гостях у Паулы, к которой в другой обстановке я бы и подойти близко не посмел.
Графики, вычерчиваемые аппаратами при зондаже моего мозга, вызывали у доктора Баррьоса настоящий энтузиазм, и, хотя расшифровать до конца эти четырехмерные зигзаги он пока еще был не в состоянии, доктор уверял: содержащийся во мне «потенциал успеха» дает основания полагать, что в какой-то момент я окажу сильнейшее воздействие на ход человеческой истории.
Я обыграл это обстоятельство: предложил Пауле выйти за меня замуж и побежал к доктору, прежде, чем она успела мне отказать. Маневр был удачный: доктор, которого Паула боготворила, пустил в ход все
