Совет: Да, господин торговец, и в ваших планах не было места Богу и религии. В них был только огонь и меч, смерть, предательство и мятеж, и, именем Христа, вы все заплатите за ваши кровавые идеи.
8. [Лоредана. Исповедь:]
Мои тетки и кузины постарше, особенно тетя Марина Вендрамин, рассказали мне, что должно случиться под покровом тьмы в ночь после моего бракосочетания и в последующие ночи. Тетя Марина много раз говорила мне и о том, что мне не следует бояться, что Марко любит книги и что у него прекрасные манеры — ведь он жил при дворах в Милане и Мантуе. Я не хотела бы пускаться в сплетни и затягивать мою исповедь, но мне придется записать все, что может свидетельствовать против меня.
Мы поженились, и ничего не случилось ни в первую ночь, ни во вторую, ни в следующие. Марко читал книги и принимал посетителей, играл на лютне и навещал друзей, а по ночам быстро раздевался, ложился в постель, при этом всегда на свою половину, и спокойно засыпал. Через неделю я, следуя обычаю, поехала на несколько дней в отцовский дом, и тетушка Вендрамин не спрашивала меня ни о первой ночи, ни о последующих, ведь она считала — это было написано у нее на лице, — что все происходило как надо, да и я старалась не подавать виду. Я ничего не сказала и даже почувствовала какое-то облегчение: мне было нечего бояться, неделя — слишком малый срок, чтобы это могло кого-то заинтересовать, к тому же я не хотела никого беспокоить, потому что это могло привести к сплетням и домыслам, а моя жизнь и так уже была запятнана скандалом.
Теперь вы должны узнать, почему проходили дни и недели, а я так и не познала ничего из того, что происходит в брачную ночь. У Марко был собственный палаццо, его отец умер и завещал ему самый просторный, а у двух его братьев тоже были большие дома, но они жили вместе. Марко был старшим сыном, и хотя женился поздно, он унаследовал от деда большую виллу за городом, в Асоло, а поскольку мы поженились в июне, в июле он отправил меня туда, оставил и, можно сказать, запер. А поскольку с самого детства мне внушали, что я должна подчиняться мужу душой и телом, я подчинилась телом и изо всех сил старалась подчиниться душой. Мой отец и особенно тетя Марина и другие тетки без устали повторяли мне: «Твой муж — все равно что твой Бог на земле, будь с ним внимательна и заботлива, слушайся каждого его слова, не делай ничего, что может вызвать его неудовольствие, храни верность, не говори о нем дурного слова, ибо и на тебя падает отражение его славы или позора. Если он ведет себя скверно или причиняет тебе беспокойство, молись за него и за себя, но прежде всего слушайся и подчиняйся!» Вот я и слушалась. Я не собираюсь осуждать послушание, я верю в него всей душой, но только иногда оно может плохо обернуться, как вы увидите, — вот и все.
Вообще-то надо описать еще кое-что. У Марко, разумеется, были свои слуги, муж и жена, которые жили с нами и в Венеции, и за городом, а мне не разрешено было взять с собой своих горничных, и эти двое его слуг стали мне почти тюремщиками — не совсем, конечно, но они никогда не упускали возможности в чем-нибудь меня упрекнуть, и у меня было чувство, что они за мной следят. Слуги были преданы только Марко, мы все были преданы Марко; я пытаюсь сказать только одно: меня разлучили с людьми, которых я знала с рождения. Вот как Марко устраивал нашу жизнь, вот почему он держал нас за городом в Асоло все первое лето; кроме того, он и впоследствии высказывал недовольство, если кто-то приходил в наш дом в Венеции, — и я говорю не о мужчинах, потому что он постоянно приводил своих друзей. Вспомните также, что у меня не было братьев, которые навещали бы меня, что я даже не могла поделиться своими секретами и страхами с сестрой, богобоязненной Квириной, и хотя порой я видела своего отца, сира Антонио, он никогда не оставался дольше получаса, у него ведь было так много дел и встреч во Дворце, и когда мы встречались, он делился своими заботами. Более того, когда кто-то из моих родственников навещал нас, Марко всегда был рядом словно пришитый, так как же я могла сказать хоть что-то против него? Если женщина послушна, как была я, то не может же она пожаловаться отцу на своего красавца мужа, которого он сам же для нее выбрал и которого она должна почитать почти как божество. Что я пытаюсь сказать? Только то, что Марко не делал ничего в отношении своих супружеских обязанностей, как это называют, ничего, чтобы продолжить свой род, и я сказала себе: «Подождем и посмотрим, что будет дальше».
Отец Клеменс, мне больно держать перо, так что я на время прервусь.
Страх перед скандалом и боязнь сказать что-то не то постоянно угнетали меня, однако вскоре у меня появился повод для еще больших волнений. Вы ведь понимаете, я рассказываю вам все это, словно выставляю кушанья на стол, чтобы вам проще было уловить, что случилось впоследствии, и чтобы вы смогли отпустить мне грехи, о чем я молю Иисуса и Деву Марию, ибо впоследствии случилось слишком многое. Я отягощена стыдом за то, что сделала, почувствовала и сказала, за то, чего не сделала и не сказала в свое время. Если бы только в самом начале я могла исповедаться или рассказать своим теткам обо всем, что происходило (и чего не происходило)! Но прежде чем я успела осознать, успела сама хоть что-то понять, было уже слишком поздно, потому что с самого начала Марко делал то, что не положено делать молодому супругу, и делал это постоянно: он стал в любое время приводить в дом своих приятелей, они устраивали пиры, играли в шахматы, музицировали, беседовали, читали стихи и все в таком роде. После обеда я всегда удалялась в нашу спальню. В нашу? Это даже смешно, ведь он обычно спал в другой комнате, своей любимой, увешанной картинами и драпировками, а если и приходил в нашу постель — вернее, в мою постель, — то никогда не притрагивался ко мне, не касался даже руки или пряди волос. Если он проводил со мной ночь, то ложился подальше и отворачивался, словно боялся, что я придвинусь к нему, или словно ему неприятно было смотреть на мое обнаженное тело, хотя, уверяю вас, я тщательно накрывалась.
Тем первым летом за городом самым близким другом Марко (они всегда были вместе, и я назову вам его имя, поскольку он тоже умер) был Агостино Барбариго, мужчина с большими руками и грубым, словно бы незаконченным, но тем не менее не отталкивающим лицом. Одно его имя скажет вам, что он принадлежал к знатному роду, был одним из нас. Он был старше Марко — ему было около сорока. Напомню, что мне не было и девятнадцати, а Марко — двадцать семь. Очень мило со стороны моего отца было выдать меня за молодого человека, и для меня это стало еще одним поводом не хныкать и не жаловаться. Итак, Агостино Барбариго очень любил Марко, я бы сказала, он был предан ему — по-настоящему предан. Знаете, однажды сквозь открытое окно до меня долетели их голоса, — это было в Асоло, они не знали, что я сидела поблизости, — и я услышала, как Агостино обратился к моему мужу, словно читая стихи: «Ты, с дивными власами и ликом ангела». Может, мне даже стоит записать это, как стихи:
Как же хорошо я запомнила эти слова, казавшиеся началом опасной молитвы, ибо они заставили меня вздрогнуть и показались странными и неуместными; неудивительно, что Агостино вечно не сводил с Марко глаз, а Марко нравилось, что на него смотрит Агостино Большие Руки, он расцветал под этим восхищенным взглядом. Это было видно за столом, они ничего не скрывали, они были словно двое возлюбленных из вымышленной истории, одной из «Новеллино». Много раз я пыталась принять участие в их разговорах, но не могла, как ни старалась, потому что они говорили о поэтах, имен которых я никогда не слышала, например о Кавальканти или Овидии, и конечно, куда мне было без знания латыни? Они обходились со мной мило, очень мило, не могу пожаловаться, но мне были недоступны их беседы, и я завела привычку часто оставлять их наедине.
9. [Орсо. Исповедь:]
