революционными движениями, которые в конце концов свергли его в 1955 году», — твердят почти все труды о перонизме. Это предположение основано на том факте, что в 1951 году, после анемичной, провалившейся попытки военного переворота, Эвита приказала главнокомандующему армии закупить пять тысяч автоматов и полторы тысячи пулеметов, чтобы в случае повторного восстания рабочие взяли в руки оружие. Как знать! Когда Перон пал, оружие, которое предполагалось раздать профсоюзам, оказалось в арсеналах жандармерии, а растерявшийся президент не выступил по радио с просьбой о поддержке. Также и трудящиеся массы не мобилизовались самочинно на защиту своего вождя, как сделали десять лет тому назад. Перон не хотел сражаться. Он стал другим. Стал он другим из-за надвигавшейся старости или потому, что рядом с ним не было неутомимой Эвиты? Ни история, ни кто бы то ни было не могут ответить на этот вопрос.
3) Она была Робин Гудом сороковых годов.
Неправда, будто Эвита смирилась с тем, чтобы стать жертвой, как внушает ее книга «Смысл моей жизни». Она не могла смириться с тем, что существуют несчастные, существуют жертвы социальной несправедливости, так как они напоминали ей, что и она была одной из них. Она пыталась спасти всех, кто попадался ей на глаза.
Когда она познакомилась с Пероном в 1944 году, она содержала семейство немых альбиносов, сбежавших из лечебницы. Она оплачивала им кров и пищу, но работа на радио не позволяла ей ими заниматься. Однажды она с гордостью показала их Перону. Это была катастрофа. Ее подопечные в чем мать родила копались в дерьме. Придя в ужас, ее друг отправил их в военном эшелоне в приют в Тандиле[62]. Солдаты, не уследив, потеряли их где-то по дороге в чаще маисовых плантаций.
Ничто так не огорчало Эвиту, как вид вереницы сирот, появлявшихся в канун Рождества и на патриотических празднествах. Бритые наголо, чтобы не разводить вшей, одетые в синие халатики и серые передники, сироты становились на углах улицы Флорида с металлическими кружками для пожертвований, собирая милостыню для монахинь-затворниц и для колоний детей-дебилов. Дамы из Благотворительного общества, сидя в автомобилях, наблюдали за поведением своих подопечных и выслушивали хвалебные приветствия прохожих. Одежды, в которых щеголяли достойные дамы, были сшиты девушками, не имевшими семьи, заточенными в приюте «Доброго пастыря»; они обучались там искусству кройки и шитья, работая ножницами, прикованными во избежание краж цепью к столу. Эвита не раз клялась, что покончит с этим ежегодным церемониалом унижения.
Случай представился в июле 1946 года, спустя месяц после принесения присяги ее мужем в качестве главы государства. Как первой даме ей полагалось быть почетной председательницей Благотворительного общества, но дамы-благотворительницы не желали общаться с женщиной, имеющей столь сомнительное прошлое, с незаконнорожденной, жившей до брака с другими мужчинами.
Как можно предположить, долг одержал верх над принципами. Дамы-благотворительницы решили поддержать традицию и предложить пост этой Шансонетке — как они называли ее на своих сборищах, — но поставить ей столько условий, чтобы она не могла его принять.
В одну из суббот они явились к ней в Дом президента. Эвита назначила им встречу на девять утра, но в одиннадцать она еще была в постели. Накануне вечером агенты доставили ей копию письма, посланного одной из директрис Общества писательнице Дельфине Бунхе де Гальвес. «Мы надеемся, дорогая Дельфина, что ты пойдешь с нами в резиденцию, — говорилось в письме. — Мы знаем, что у тебя очень тонкий вкус и что от этого визита тебя будет мутить. Но если ты почувствуешь себя плохо перед этой с… д… (прости нас, но, говоря с поэтом, надо называть вещи своими именами), думай о том, что приносишь Господу жертву, которая будет вознаграждена стократно полным отпущением грехов».
Эвита спустилась по лестнице с таким изяществом, что дамы были поражены. На ней был английский костюм в белую и черную клетку с отделкой из бархата. Несмотря на сомнительное совершенство ее лексикона, язычок у нее был острый, саркастический, беспощадный.
— Какое дело у вас ко мне, сеньоры? — спросила она, садясь на табурет у фортепиано.
Одна из дам, вся в черном и в шляпе, над которой торчали крылья какой-то птицы, высокомерно ответила:
— Усталость. Мы ждем больше трех часов. Эвита ласково улыбнулась:
— Всего-то три часа? Вам повезло. Там, наверху, сидят два посла, и они ждут уже пять часов. Не будем терять времени. Если вы устали, вам, конечно, хочется поскорей уйти.
— Нас сюда привел священный долг, — сказала другая дама, кутаясь в лисью горжетку. — Из уважения к почти вековой традиции мы предлагаем вам быть председательницей Благотворительного общества.
— …хотя вы еще слишком молоды, — вставила дама с птицей. — И возможно, поскольку вы были актрисой, наша деятельность вам не очень знакома. В нашем обществе восемьдесят семь дам.
Эвита встала.
— Надеюсь, вы понимаете, что я не могу принять ваше предложение, — резко сказала она. — Это не для меня. Я не умею играть в бридж, не люблю чай с булочками. Я вам не подхожу. Поищите себе такую, как вы.
Дама в горжетке с явным облегчением протянула ей руку в перчатке:
— Если так, мы уходим.
— Вы забыли о традиции, — сказала Эвита, не замечая протянутую руку. — Как же это вы останетесь без почетной председательницы?
— У вас есть какие-то предложения? — надменно спросила дама с лисой.
— Выберите мою мать. Ей уже пятьдесят лет. Она не «эс» и «дэ», как написано в этом письме, — ответила Эвита, развертывая на столе письмо, — но выражается она более пристойно, чем вы.
И, повернувшись на каблуках, легко поднялась по лестнице.
В течение нескольких недель в Аргентине не стало благотворительности, ее место заняли другие теологические добродетели, которые Эвита назвала «социальной помощью». Благотворительное общество исчезло, и дамы-благотворительницы удалились в свои поместья. Все жертвы общества, еще оставшиеся на улице Флорида, были переведены в школьные лагеря, где они играли в футбол с утра до вечера и пели благодарственные гимны: «Мы будем перонистами всем сердцем, неуклонно, в новой Аргентине Эвиты и Перона».
Чтобы удовлетворить свою страсть к бракосочетаниям, первая дама нашла женихов, обязывавшихся жениться на девушках-сиротах из «Доброго пастыря», и еще для тысячи трехсот, сидевших в тюрьме за бродяжничество, воровство, пособничество шулерам, мелкую контрабанду и содержание борделей, устраивая им коллективные бракосочетания, на которых была посаженой матерью.
Все были счастливы. 8 июля 1948 года, через два года после встречи с дамами-благотворительницами, был издан декрет об учреждении Социального фонда Марии Эвы Дуарте де Перон с целью обеспечить «достойную жизнь малообеспеченным слоям общества».
Печальная сторона этой истории та, что жертвы так и остаются жертвами. Эвите было ни к чему председательствовать в каких-то благотворительных обществах. Она хотела, чтобы вся благотворительность носила ее имя. Она работала день и ночь ради этой вечной славы. Она собрала вместе отдельные беды и зажгла из них костер, который был виден издалека. Она слишком хорошо это сделала. Костер получился такой жаркий, что сжег и ее самое.
4) Перон ее безумно любил.
Не существует единиц для измерения любви, но легко понять, что Эвита любила его намного сильней. Кажется, я это уже говорил?
В книге «Смысл моей жизни» Эвита описала свою встречу с Пероном как некое богоявление: она вообразила себя Савлом по дороге в Дамаск, спасенным сошедшим с небес светом. Перон, напротив, вспоминал об этом моменте, не придавая ему особого значения. «Эвиту сделал я, — сказал он. — Когда она оказалась рядом со мной, это была девушка малообразованная, хотя трудолюбивая и с благородными чувствами. С ней я усовершенствовал свое искусство руководства. Эву следует рассматривать как мое произведение».
Они познакомились в тревожные дни землетрясения в Сан-Хуане [63]. Катастрофа произошла в субботу 15 января 1944 года. А в следующую субботу в Луна-парке устроили фестиваль в пользу жертв бедствия. В Национальном архиве Вашингтона я видел кинохроники
