— Не могу, — сказал Полковник. — У меня нет ключа. Ему подали стакан воды, но он к нему не притронулся.
Снаружи утомленно вздыхал ветер.
— Вы же знаете, о чем говорится в зашифрованных фразах, — настаивал Ферруччо. — Постарайтесь вспомнить. Когда с этим управимся, жизнь для всех нас полегчает.
— Подумайте, — сказала Эрсилия. — Не забывайте, что вам здесь придется пробыть шесть месяцев.
— Ну и что? Если я вспомню ключ, мне сократят срок?
— Нет, — сказал Ферруччо. — Сбавить срок вам никто не вправе. Но армия вам предоставит столько можжевеловой, сколько захотите. Это вам поможет. Шесть месяцев пролетят незаметно.
Полковник с достоинством поднялся из-за стола.
— Я ничего не знаю, — сказал он. — И вдобавок — кому нужно то, что написано в этих бумагах? Что выиграет армия, если узнает историю бедной пятнадцатилетней девушки, которая мечтает стать актрисой?
— Да, что она выиграет? — согласилась Эрсилия. — Вы правы.
— Если ты не проиграл, значит, выиграл, — перебил Ферруччо. — Кобыла всем испортила жизнь. Мне испортила. И я хочу, пусть с опозданием, расквитаться с Ней. — Он остановился перевести дух. Круглое лицо напоминало лунный диск. — Сотни людей исследуют Ее жизнь, Полковник. Ничего не могут раскопать, ни одной истории, которая уже не появилась бы в журналах. Ссоры в театральных уборных, связь с тем или другим типом, помогавшим
Ей вскарабкаться наверх. Все это дребедень, Она вызывает сочувствие, а не ненависть. А нам нужна ненависть, что-нибудь такое, что Ее унизит и похоронит окончательно. Проверяли, есть ли Ее счета в Швейцарии. Ничего нет. Покупала ли она себе драгоценности на государственные деньги. Нет. Все это подарки. Люди тратят попусту многие месяцы, чтобы доказать, что Она была агентом нацистов. Как Она могла быть агентом нацистов, если даже газет не читала? Теперь готовятся опубликовать все это дерьмо в книге. Назвали ее «Черная магия второй тирании». Более четырехсот страниц. И знаете, сколько там о Кобыле? Две страницы. Смех, две страницы! Единственное, в чем Ее обвиняют, — что не сама написала «Смысл моей жизни». Извольте шоколадку за такую новость! Это знали даже монахини-затворницы. Если вы мне дадите ключи, мы сумеем покончить с Кобылой навсегда. А тело пусть себе пребывает нетленным, сколько ему угодно. Мы уничтожим память о Ней.
— Нет, — ответил Полковник. Он был утомлен. Хотелось убежать далеко-далеко. Если завтра или послезавтра он не избавится от этого безумия, в которое его ввергли, он уйдет, отдастся на волю ветра, и пусть Бог сделает с ним все, что захочет.
— Перестаньте артачиться и дайте нам ключ, — настаивал Ферруччо. — Вы офицер аргентинской армии высокого ранга. То, что вы выяснили, не принадлежит вам.
— Я не могу, — сказал Полковник. — Я не знаю ключа. Не могу вам дать то, чего у меня нет.
Он подошел к двери и открыл ее. Ветер взметал кружащиеся вихри и хлестал пустоту. В холодном небе сияла огромная луна. Полковник подумал, что, если его приговорили умирать в этой пустыне, он будет ждать смерти, не унизив себя, с достоинством. В конце концов, только в смерти можно стать, как стала Эвита, бессмертным.
13. «ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ДО МОЕГО ОТЪЕЗДА»
(Из выступления 5 июля 1947 г. перед поездкой в Европу)
В течение десяти лет после того, как тело Эвиты увезли из здания ВКТ, никто не опубликовал о нем ни строчки. Первым, кто это сделал, был Родольфо Вальш в рассказе «Эта женщина», но слово «Эвита» в тексте не появляется. Его подразумевают, на него намекают, его внушают, однако никто его не произносит. В ту эпоху невысказанное слово было наилучшим описанием исчезнувшего тела.
С момента появления рассказа Вальша в 1965 году пресса увлеклась накоплением гипотез о судьбе трупа. Журнал «Панорама» в ликующем повествовании на десяти страницах объявил: «Здесь покоится Эва Перон. Правда об одной из величайших тайн нашего времени». Но правда терялась в противоречивых свидетельствах. Некий анонимный морской капитан заявлял: «Мы сожгли тело в Морском инженерном училище и развеяли пепел над рекой Ла-Плата». «Ее похоронили на острове Мартин-Гарсия», — сообщал из Ватикана кардинал Копельо. «Ее увезли в Чили», — предполагал некий дипломат.
«Критика» говорила о кладбище на обнесенном стеною острове: «Обитые красным бархатом гробы покачиваются на воде, как гондолы». «Ла Расон», «Хенте» и «Аси» публиковали неразборчивые карты, сулившие немыслимые открытия. Все молодые перонисты мечтали отыскать тело и покрыть себя славой. Эль Лино, Хуан, Ла Негра, Пако, Клариса, Эмилио погибли под пулями военного пулемета, веря, что Эвита ждет их по ту сторону вечности и откроет им свою тайну. Что стало с этой женщиной, спрашивали мы себя в шестидесятые годы. Что с ней сделали, куда ее запрятали? Как ты сумела, Эвита, столько раз умирать?
Пятнадцать лет прошло, пока тело обнаружилось, и неоднократно его считали утерянным. С 1967-го по 1969 год печатались интервью доктора Ара, морских офицеров, охранявших ВКТ, когда Полковник увез тело, и, конечно, интервью самого Полковника, который уже не желал говорить на эту тему. Ара также предпочитал хранить тайну. Он принимал журналистов в своем кабинете в посольстве Испании, показывал забальзамированную голову нищего, которая у него хранилась среди бутылок мансанильи, а потом выпроваживал их какой-нибудь громкой фразой: «Я атташе по вопросам культуры в посольстве испанского правительства. Если я заговорю, разразится буря. Я готов служить громоотводом, но не тучей». В конце семидесятых тайна пропавшего тела была в Аргентине навязчивой идеей. Пока оно не появилось, всякие предположения казались оправданными: что его волокли по асфальту шоссе № 3, пока не ободрали с него всю кожу, что его утопили, замуровав в цементном блоке, что его бросили в пучины Атлантического океана, что оно было кремировано, растворено в кислоте, захоронено в залежах селитры в пампе. Говорили, что, пока оно не появится, страна будет жить расколотая пополам, неоформившаяся, беззащитная перед стервятниками иностранного капитала, ограбленная, распродаваемая тому, кто больше даст. «Она вернется и станет миллионами, — писали на стенах домов Буэнос-Айреса. — Эвита воскреснет. Придет смерть, и у нее будут Ее глаза».
В те годы я жил в Париже и там в одно августовское утро случайно встретил Вальша. Солнце играло в кронах каштанов, по улицам ходили счастливые люди, но в Париже мои воспоминания об этой женщине были обагрены кровью (по выражению Аполлинера в «Зоне»[96]): то были воспоминания об умиравшей красоте. Стихи «Зоны» кружили у меня в уме, когда мы с Вальшем и его подругой Лилией уселись под тентами кафе на Елисейских Полях, вблизи улицы Бальзака: «Aujourd' hui tu marches dans Paris cette femme-la est ensanglantee»[97].
Я недавно возвратился из Гстаада[98], где взял интервью у Наума Гольдмана, президента Всемирного еврейского конгресса. В одно из тех мгновений, когда разговор течет независимо от нашей воли, я принялся рассказывать моим друзьям истории, которыми развлекала меня секретарша Гольдмана в часы ожидания. Последняя из них, кстати самая банальная, живо заинтересовала Вальша. Уже по меньшей мере лет десять аргентинское посольство в Бонне было закрыто все первые недели августа для ежегодной перестройки. Там, где находился угольный сарай, устраивали сад, а на следующий год сад уничтожали и опять сооружали там угольный сарай. Вот и все: рассказ об идиотском расточительстве в посольстве бедной страны.
Вальш, наклонившись и приблизив ко мне лицо, сказал тоном конспиратора:
— В этом саду спрятана Эвита. Там они ее держат.
— Эва Перон? — переспросил я, полагая, что плохо понял.
— Да. Ее труп, — подтвердил он. — Его тогда привезли в Бонн. Я всегда это подозревал, а теперь знаю точно.
— Наверно, это Полковник, — сказала Лилия. — Только он мог Ее привезти. В 1957 году он был военным атташе в Бонне. С тех пор прошло не десять, а тринадцать лет.
— Моори Кёниг, — уточнил Вальш. — Карлос Эухенио Моори Кёниг.
Вспоминаю его очки в черепаховой оправе, одинокую прядь волос, вздыбленную над выпуклым лбом, тонкие, как шрам, губы. Вспоминаю большие зеленые глаза Лилии и ее счастливую улыбку. Квартет музыкантов, наряженных арлекинами, туманно изображал «Лето» Вивальди.
— Стало быть, полковник из «Этой женщины» существует? — сказал я.
