прямо напротив – полочка для телефона с обрезанным проводом. Хозяйка думала, провод обрезан для того, чтобы мы не смылись, пообщавшись пару суток с Парагваем или Колумбией или Венесуэлой. Но мы-то знали: телефон потерял свой хвост, чтобы обозначить, что эта квартирка – наш мир, и никого другого, никаких звонков, здесь нам не нужно. Коридор, ведущий на кухню, заканчивался призрачным тупиком, проходимой стеной – здесь висела занавесь из тростниковых палочек, на которых еще, кажется, при Мао было нарисовано что-то неуловимо китайское, но краска стерлась со временем (ты дурачилась, оборачиваясь в эти рассыпчатые шторы, и они вряд ли могли прикрыть твою наготу в этот момент, а впрочем, изображала ты из себя, кажется, невесту). Люстры, текущий неуклюжий кран, керамический башмак, полный отгоревших спичек, вытяжка с остановившимися часами, кухонные шкафчики с лавровым листом, кориандром и черным перцем, готовые в любой момент помочь нам сварить пельмени, холодильник «ЗИЛ», похожий на часть интерьера машины «Победа», с прилипшей к нему совсем уж автомобильной ручкой, часы, которые тикают, оконные рамы с форточкой, которую ввиду ее допотопности хотелось называть фрамугой, – все это было столь же мило допотопным, как надпись «Райпищеторг» на покосившемся продуктовом магазине у входа во двор.
Наша башня, безусловно, была раем, равно как и кущи альстромерий вокруг нее, и мы были не против пищеторга, примостившегося у райских ворот. Мы шли через двор под клекот далеких вокзальных громкоговорителей, мы обнаруживали, уже здесь, под анемонами, что опять случайно сперли в райпищеторге красную решетчатую корзинку, которую полагалось оставлять на выходе, и в корзинке к этому моменту были в основном обертки от шоколада, который ты поглощала с невероятной скоростью, и мы оставляли корзинку у выхода, чтобы потом снова ее унести и поставить в столбик таких же, как она, вложенных друг в друга, возле отдела, где торговали забытым словом «бакалея», и знакомые глазу гречка, рис, пшено не могли никак объяснить его. Мы садились друг напротив друга, и я даже ставил чай – как будто он мог нам понадобиться в эти наши первые дни, – и мы просто дышали одним воздухом, изучая лица ладонями, запястьями, щеками, а внизу, под нами, шелестели прибоем деревья, и мы плыли над ними в нашей башне, и приближалась осень, которая почему-то нас обоих пугала.
Линии на наших ладонях пришли в движение, и я уже ясно различал себя – в твоей линии жизни, тебя – в своей, и часто, часто, очень часто держал тебя за руку, не отпуская, так как верил, что от этого мои черты отпечатаются в твоей судьбе, а линии с твоих рук отразятся в моей ладони, и наши судьбы, наши жизни переплетутся настолько, что мы станем взаимными отражениями, с одним слепком судьбы на двоих, а чайник выкипал и чернел, обугливаясь от жара, и мальчишки во дворе играли в футбол, а средняя температура августа была двадцать семь градусов.
Муравьев Николай Михайлович (материал из свободной Интернет-энциклопедии) – министр государственной безопасности, Верховный главнокомандующий, гарант конституции и законов.
Родился в Москве, в семье военнослужащего. Отец был офицером снабжения частей советских войск, расквартированных в Дрездене (ГДР). В ГДР Муравьев учился в школе для детей высшего командного состава, выучил немецкий и французский языки. После переезда семьи в СССР был определен в музыкальную школу, где проучился пять лет. По отзывам учителей, делал особенные успехи в игре на фортепиано, имел большой концертный потенциал, который не захотел развивать.
После службы в армии окончил Высшее командное училище, в чине подполковника служил в Афганистане, где получил контузию и легкое ранение. После распада СССР оставил военную службу, активно участвовал в политической жизни, поддерживал т. н. «силовой клан», завершивший становление государственности событием, которое пропаганда называет «наведением порядка», оппозиция – «военным переворотом». Находясь на службе в секретариате Совета безопасности, успешно играл на противоречиях Комитета государственной безопасности и Министерства внутренних дел, последовательно ослабляя ключевых представителей двух враждующих ведомств. В итоге, публично раскритиковав неэффективность прежней системы, добился объединения их в одно, включив туда также погранвойска, Совбез и армейскую разведку. Назвал новую организацию Министерством государственной безопасности, «МГБ». Те, кто осмеливаются шутить на эту тему, в частности – сетевой писатель Невинский, расшифровывают аббревиатуру как «муравьевская госбезопасность».
Предотвратил т. н. «бархатный бунтик». Три ключевых его фигуранта: самопровозглашенный глава парламента Зигмунд Сераковский, самопровозглашенный премьер-министр Валерий Врублевский, кандидат в президенты Ярослав Домбровский – исчезли ноябрьской ночью во время совместной пьянки на правительственной даче у Сераковского. По официальным данным, они «выкрали» себя сами, для того чтобы бросить тень на Муравьева, собрать силы и организовать новую «революцию». По другим данным, все трое были убиты одним из спецподразделений МГБ.
Муравьев утверждает, что в момент их исчезновения разучивал фортепианные ноктюрны Шопена. На пресс-конференции он предложил журналисту, задавшему вопрос, где был Муравьев в ночь исчезновения, сыграть ему лично эти ноктюрны, после чего журналист спешно покинул страну и в настоящее время проживает в Норвегии.
Патриарший экзарх, во время вручения иконы архистратига Михаила, публично назвал Муравьева «палачом и людоедом», после чего был смещен с поста церковью, и с тех пор его никто не видел (по официальным данным, стал монахом-затворником в монастыре в д. Жировичи).
Семейное положение: женат, сын учится в Лондоне.
Часть вторая
Они
Наблюдаемые Гоголь, Лиса появились в 18.36, квартиру открыли ключом. В 18.45 проследовали в спальню (микрофон 1), откуда доносились звуки животного, страстного происхождения. В 19.30 началась беседа.
