вспарывая ей шею, задел лицо ребенка, висящего за ее спиной, поранив ему щеку. Залитые потоками крови, они рухнули на землю.
Мужчина, едва взглянув на умирающую женщину, одним рывком достал ребенка из куска ткани, в котором он путешествовал, отбирая его у матери. Та из последних сил протянула к нему руки в жесте немой мольбы, поскольку ее перерезанное горло не могло издать ни единого звука. Нападавший, не обращая на нее внимания и вцепившись в ребенка мертвой хваткой, хотел уже было перерубить шею и ему.
В этот момент в атаку бросился ягуар. До этого времени он был всего лишь молчаливым наблюдателем, невидимым среди листвы дерева, служившего ему укрытием. Упершись задними лапами в ветку, на которой только что лежал, ягуар совершил прыжок длиной в несколько метров, очутившись на спине у нападавшего. Лапой он отпихнул его в сторону, а своим весом сбил его с ног на землю. Там его раскрытая пасть уже искала горло мужчины и сомкнулась на ней со всей своей невероятной силой, после чего послышался хруст.
Осознав, что этот враг больше не опасен, зверь повернулся ко второму нападавшему. Он увидел, что тот склонился над мешком, лежавшим на земле, отодвинув в сторону мужчину, его прежнего владельца. Зверь заметил нерешительность противника, который ошеломленно наблюдал за происходящим и теперь потянулся за мачете, висевшим у него на поясе.
Ягуар в два прыжка набросился на него, однако человек ожидал этого и, увернувшись, попытался ранить зверя своим оружием. Ягуар почувствовал, как острый камень рассек его шкуру, хотя и не ощутил боли. Гораздо быстрее, чем его противник, зверь повернулся назад и снова прыгнул на него. На этот раз он не встретил сопротивления и легко опрокинул человека навзничь. Через мгновение его пасть уже сжималась на шее лежащего, ломая ему позвоночник.
Хищная кошка решила отдышаться и осмотреть рану на своей груди, там, где начиналась правая передняя лапа. Рана была неглубокой, но длинной, и из нее сочилась кровь. Ягуар лизнул ее влажным языком, чувствуя горький привкус крови во рту.
Он осмотрелся и увидел одну лишь смерть; только ребенок остался в живых.
Ягуар медленно направился к нему. Тот лежал на тропе, возле трупа своей матери, и казался совсем беззащитным в своей наготе: на нем была белая набедренная повязка и больше ничего. С его раненой щеки тонким ручейком до самой земли стекала кровь.
Ребенок подполз к матери и попытался, толкая тело женщины слабыми ручками, привлечь ее внимание. Ему не исполнилось еще и двух лет, но он не плакал, а заметив приближающегося зверя, просто повернулся в его сторону и принялся рассматривать большими черными глазами, в которых отражалось любопытство.
Ягуар медленно приближался, опустив голову к земле, чтобы не испугать детеныша, и тихо рыча при этом. Подойдя к ребенку, он протянул к нему переднюю лапу крайне осторожным движением, а ребенок правой ручкой мягко сжал ее. Тогда ягуар склонил голову к лицу малютки, и его шершавый язык лизнул рану, пересекавшую щеку.
Ребенок встал на ножки, находясь теперь под телом животного, и капли крови, текущей из раны ягуара, падали прямо на порез на щеке малыша. Кровь смешалась с кровью, и на мгновение показалось, что рана ребенка начала затягиваться, словно для того, чтобы сохранить внутри эту жизненно необходимую жидкость, пусть инородную.
Зверь поднял уши и внимательно прислушался. По тропе, как по руслу реки, снова приближался шум, со стороны, противоположной той, откуда появился детеныш вместе с родителями. Этот шум тоже издавали человеческие существа. Ягуар не встревожился, поскольку люди и не пытались скрыть свое присутствие: звук их шагов был четким, а их голоса — громкими, несмотря на расстояние.
Он снова повернулся к ребенку, продолжавшему внимательно рассматривать его, и их взгляды встретились на несколько секунд. Во взгляде ягуара можно было прочесть глубокую мудрость, унаследованную от предков, передаваемую из поколения в поколение. Во взгляде ребенка была зрелость, не свойственная его нежному возрасту. Кошка прикрыла веки, как бы желая сохранить навсегда такой образ в его памяти.
Наконец зверь понял, что больше ждать нельзя, и изящным прыжком переместился в сторону от тропы, затерявшись затем в лесу.
2
Николь Паскаль схватила на ходу сумку и вышла из своего кабинета, с недовольством глядя на часы. В последнее время ей казалось, что времени не хватает ни на что. Она по-прежнему занимала ту же должность хранителя в отделе античного искусства Лувра, в секции египтологии, но ответственность, возложенная на нее, все возрастала в геометрической прогрессии с того самого дня, когда, полтора года назад, счастливая и наивная, она стала хозяйкой кабинета, который сейчас поспешно покидала.[2]
Тогда директором департамента был Пьер де Ленэ, уволившийся чуть больше года назад — внезапно и, как утверждали, по собственному желанию. Николь больше не слышала никаких разговоров о нем. Его пост теперь занимал Поль Жакэ, человек пожилой, профессор истории искусств.
Николь находила его приветливым и сдержанным, хотя и скучала по суровой личности его предшественника. Воспоминания о Пьере де Ленэ были все еще очень живыми — до такой степени, что временами, когда повседневные заботы не довлели над ней, перед ее мысленным взором внезапно появлялся образ директора, и у девушки возникало чувство, что стоит ей только захотеть, и он предстанет перед ней со своей фирменной улыбкой, а затем станет наблюдать за ней взглядом, полным высокомерия и пренебрежительной иронии. Бывший директор имел репутацию человека недоступного и заносчивого, но Николь вспоминала о нем как о человеке, поверившем в нее, новичка, и поручившем ей составлять каталог наследства Гарнье.
Ее воспоминания, впрочем, омрачал тот день, когда Пьер де Ленэ привез ее в кафедральный собор Лаона,[3] чтобы помочь возвращению Сатаны…
Сейчас она была перегружена работой еще и по той причине, что должность главного хранителя, которую в те дни, когда она только пришла работать в Лувр, занимал Рене Мартэн, еще оставалась свободной, несмотря на то что с момента его странной смерти прошло довольно много времени. И хотя департамент заключил контракт с новым стипендиатом, добрая половина обязанностей Мартэна перешла теперь к Николь.
Помимо этого была еще и телевизионная программа, в которой она регулярно принимала участие. С тех пор как во внутренней части одной из колонн усыпальницы фараона Сети I была найдена статуэтка, она прославилась на весь мир как бесстрашный и прозорливый археолог, став знаменитой, разумеется, и в своей стране.
Все началось с одного рисунка и нескольких иероглифов, начертанных на керамическом черепке, являвшемся частью наследства Гарнье. Николь пришла к выводу, что солнечный диск, обрамлявший голову бога Ра, изображенного на гробнице в Долине Царей, заключал в себе секрет, насчитывающий более трех тысяч лет.
Это была еженедельная программа, и Николь появлялась на экране не более чем на десять минут, но затрагиваемые темы были всегда разными, и подготовка требовала усердной работы с документами. Однако девушка не жаловалась: благодаря передаче она всегда находилась в курсе животрепещущих вопросов своей профессии, которые в противном случае она могла бы и упустить. Кроме того, это обеспечивало и неплохой дополнительный заработок. Но главное, ее собственное эго получало ощутимую поддержку.
И наконец, последнее, чтобы у нее уж точно не оставалось времени на приятное забытье без единой мысли в голове, — Жан, ее нынешний жених и будущий муж. Она познакомилась с ним вскоре после того, как устроилась работать в Лувр, когда на свою первую зарплату сняла жилье в Сен-Жермен-ан-Лэ.[4] Молодой архитектор позвонил ей в дверь, чтобы попросить немного соли… Так завязалось их знакомство. Он был той же ночью в Лаоне, когда силы Зла собрались, чтобы принять ее
