На этом закончился монолог черных одеяний с редкими белыми вкраплениями. Одежды несчастных резко контрастировали с однотонной процессией впереди и казались яркой вспышкой цвета, подобной немому крику отчаяния и ужаса.
С их появлением в толпе зрителей на обочинах дороги воцарилось еще более глубокое молчание, какое только было возможно. Слышалось только шарканье ног по земле, сдержанные рыдания обреченных мужчин и женщин и жалобные стоны тех, кто был болен или искалечен пытками.
Сопровождавшие их «приближенные» несли длинные посохи, предназначенные не столько для того, чтобы опираться на них при ходьбе, сколько как напоминание всем присутствующим, включая грешников, о виновности этих людей в преступлениях против веры, а следовательно, против государства, а также о том, что любые бесчинства будут немедленно и сурово пресечены.
Приговоренные в большинстве своем были босы, их длинные нечесаные волосы распущены, а лица мужчин заросли многодневной щетиной. Они брели, волоча ноги, потерянно озираясь по сторонам, как будто ища лазейки к спасению. Некоторые закрывали лица руками, избегая взглядов соседей или знакомых.
Все эти люди были одеты в грубые балахоны ниже колен, сшитые из ткани белого, желтого или земляного цвета. Спереди и сзади на одеяниях был нарисован ярко-красный крест.
— Сынок, эта одежда называется санбенито[4]. Этих людей заставляют ее надеть, чтобы все знали о том, что они согрешили.
— Кто их заставляет? — мальчик задал свой вопрос, не отводя глаз от группы грешников. Их было не меньше восьми десятков, и каждый нес в руках потухшую свечу. — И что это за куклы? — новый вопрос не дал отцу возможности ответить на предыдущий.
Мужчина решил, что благоразумнее будет забыть о первом вопросе сына и сосредоточиться на втором. Он тоже обеспокоено смотрел на чучела, которые несли «приближенные» Святейшей инквизиции. Эти так называемые куклы были сшиты из ткани, грубо набитой соломой, и насажены на кол, чтобы их можно было держать высоко над толпой.
— Они символизируют людей, которые были осуждены, но которых здесь нет, — последовал ответ. — В лучшем случае они умерли в тюрьме или живы, но бежали.
Чучела также были одеты в балахоны с крестами. С шеи каждого свисала табличка с именем того, кого они представляли. Одна из кукол была изготовлена из дерева. Вне всякого сомнения, это было сделано для того, чтобы она дольше своих соломенных товарищей сопротивлялась огню костра. Ее санбенито было украшено красными языками пламени и фигурами демонов, а к голове был приклеен остроконечный колпак. Чучело только что поравнялось с мальчиком и его отцом, и мужчина прочитал написанное на табличке имя: Франциско де Зафра. Он почувствовал, что ручонка сына с силой сжала его пальцы, опустил голову и увидел, что мальчик не сводит глаз с деревянной фигуры, раскачивающейся вправо и влево в такт шагам несущего ее человека. Лицо куклы было вытесано грубо, и тем не менее позволяло догадаться, что человек, которого она представляет, носит бороду.
Мимо них уже тянулся хвост группы грешников. Почти все участники были облачены в санбенито красного цвета с накинутыми на голову капюшонами. Мужчина обрадовался, что сын ни о чем его не спрашивал, ведь эти люди будут переданы в руки светских властей и встретят свою смерть на костре. Как объяснить ребенку, что Церковь не может пачкать свои руки кровью, и поэтому перекладывает на плечи других всю грязную работу?
Среди этих людей ощущалась тревога. Рыдания чередовались с бессвязными мольбами и безумными взглядами, сменявшимися просьбами о помиловании. На многих грешниках были надеты жуткие железные приспособления: они охватывали шею, а впереди поднимались до рта и полностью его закрывали. Мужчина не сдержал возмущенный возглас. Это были так называемые кляпы. Напротив рта в этих железных ошейниках находились выступы, также изготовленные из железа. Их вставляли в рот так, чтобы они не позволяли произнести ни единого слова. Язык несчастного, на которого это надевали, задвигался назад, почти лишая его возможности дышать.
В этой группе было три женщины, которые шли рядом. В народе их называли «три Марии». Их арестовали одновременно, и им предстояло вместе идти на аутодафе. Все три откликались на имя Мария, а их фамилии были Боркес, Коронел и Вируэс. На Марию, которая шла посередине, был надет кляп, но то, что не скрывал железный воротник, даже в этих обстоятельствах дышало прелестью. У нее были длинные каштановые волосы, тонкий прямой нос, большие глаза и открытый широкий лоб.
— Смотрите, это Мария Боркес, — произнес кто-то позади мужчины, хотя он и сам это знал. Новости облетали Севилью со скоростью бурного потока, уж во всяком случае, проворнее этой неторопливой процессии. Рано утром, когда грешников собрали у выхода из тюрьмы, молодая женщина, желая подбодрить своих подруг и остальных преступников, начала петь псалом. По слухам, инквизиторы отреагировали на это без промедления — надели на нее кляп. И вот теперь мужчина смог убедиться в достоверности слухов.
Хотя действия инквизиции всегда держались в секрете, и сам преступник узнавал свой приговор лишь накануне аутодафе, вся Севилья знала, что «три Марии» были осуждены за следование учению Лютера. О Боркес было известно, что ее познания в теологии могли заставить покраснеть большинство прелатов. Во время процесса она вела долгие дебаты о догматах веры с допрашивавшими ее инквизиторами. Когда ее арестовали, ей было всего двадцать лет.
Мужчина взглянул на сына, уже раскаиваясь в том, что вынудил его стать, свидетелем подобного зрелища, и с изумлением увидел, что тот улыбается. Это была робкая, едва заметная улыбка, но она так контрастировала с окружающим, как лучик солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Мальчик поспешил спрятать лицо за спину отца, но мужчина успел проследить направление его взгляда. Среди грешников он увидел высокого черноволосого и чернобородого человека средних лет, который продолжал смотреть на его сына, и на его губах тоже играла легкая улыбка. Он был одет в санбенито приговоренных к сожжению, но без капюшона.
Когда мальчик спрятался, осужденный, должно быть, почувствовал, что привлек к себе внимание его отца. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Грешник так безмятежно смотрел на мужчину, словно происходящее вокруг не имело к нему отношения или же он прощал своих мучителей. На его лице не было ни страха, ни тревоги; не было на нем ни недоумения, ни возмущения. Этот человек был в полном согласии с самим собой.
Грешник смотрел в глаза отцу мальчика, и с его губ не сходила улыбка. И мужчина увидел силу личности осужденного, но прежде всего, чистоту его души. Он и сам не заметил, как уголки его губ приподнялись, и его лицо тоже осветилось улыбкой.
Процессия приближалась к площади Сан-Фернандо. Гаспар де Осуна шел в толпе грешников, чувствуя себя невольным свидетелем своих собственных страданий. Он думал о мальчике, улыбнувшемся ему несколько минут назад. Это было единственное проявление человеческого тепла за последние часы… или даже недели… Мужчина, державший мальчика за руку, по всей вероятности его отец, тоже оказал ему поддержку, и Гаспар был благодарен за это. И не столько за себя, сколько за всех тех, кто вместе с ним и не по своей воле стал участником этой зловещей процессии.
Сам он, Гаспар, сохранял спокойствие, хотя знал, что идет навстречу смерти. Но он не боялся покинуть мир, в котором клевета и ненависть стали разменной монетой.
Впереди шли три девушки по имени Мария, а рядом с ними едва волочили ноги монахи из монастыря Сан-Исидро, также осужденные за то, что избрали путь Реформации. А еще Хуан Понсе де Леон… и Кристофер де Лосада… и Хуан Гонсалес с двумя сестрами. Все они — люди с безупречной репутацией, единственный грех которых заключался в том, что они сохранили верность своим убеждениям.
Против него самого, Гаспара Осуны, инквизиция не имела ровным счетом ничего. Только то, что придумал Диего Рамирес, приспешник великого инквизитора Фернандо де Вальдеса и глава севильянской инквизиции. Он утверждал, что нашел двух свидетелей его преступлений. Гаспар так и не узнал их имен. Вне всякого сомнения, они были вымышленными, как и выдвинутые против него обвинения.
Его покровитель, архиепископ Толедский Бартоломе де Карранса, также пал жертвой Святейшей инквизиции. Как и Гаспар, он был абсолютно ни в чем не повинен.
Его мысли вернулись к странному черному предмету в форме шестерки, появление которого положило начало цепочке дальнейших событий. Больше он ничего о нем не слышал, но не сомневался, что инквизиторы не добрались до него. В противном случае Диего Рамирес сообщил бы ему об этом с
