участие в этом бессмысленном представлении, отражающем жестокость человеческой природы.
— Ваше сиятельство, — наконец произнес он, — мое покаяние — это мое личное дело, и когда придет мой черед, Господь будет судить меня за все прегрешения. — В воцарившейся на площади тишине голос ювелира звучал громко и очень четко. — Что касается моего пребывания на земле, то я предпочел бы положить конец жизни, в которой меня могут лишить имущества и уважения окружающих. — Он поднял голову и встретился взглядом с Вальдесом. — За долгие годы усердного труда я скопил небольшую сумму. Если штраф, о котором вы говорите, оставит меня без сбережений, я не вижу смысла влачить дальнейшее существование среди людей.
Инквизитор замер, глядя на осужденного, как иллюзионист, у которого неожиданно провалился номер. Затем он медленно опустил руки вниз. Этот человек давал понять, что его раскаяние — это свершившийся факт, но признавать это при всех он не станет! Но для Вальдеса очень важно услышать это признание!
Святейшая инквизиция славилась своей нетерпимостью, и это было важно для нее. Помилование грешника будут обсуждать дольше, чем смерть всех приговоренных к сожжению. Это чрезвычайно важно для образа Церкви как милостивой матери, принимающей и опекающей всех, кто ищет убежища в ее лоне. И, разумеется, это было важно для Фернандо де Вальдеса.
Новость о том, что великий инквизитор одержал победу там, где остальные потерпели поражение, быстро разлетится по всей Испании и обязательно достигнет слуха тех, кто наиболее его интересует. Толедский архиепископат освободился после ареста Бартоломе де Каррансы, и в борьбе за него такие подробности были вполне способны склонить чашу весов в ту или иную сторону.
Наконец, существовал ларец, хранящийся в Толедском соборе, в том самом приделе, где обнаружили тело Диего Рамиреса. Вальдес страстно желал быть тем человеком, который от имени Севильи вручит его королю. Более того, ему хотелось, чтобы этот дар был творением рук человека, воссоединенного с Богом. Нельзя вручать королю подарок, созданный неисправимым еретиком, который принял смерть на костре. И если этот нечестивый ювелир откажется покаяться, Вальдес ни за что не предстанет перед королем с ларцом его работы.
Инквизитор с недоверием смотрел на Гаспара де Осуну. Ему вдруг показалось, что ювелир разгадал его замысел и шантажирует его. Но он тут же отбросил эти подозрения. Осуна не мог позволить себе подобную вольность, ведь на карту была поставлена его жизнь.
— Мастер Осуна, — как можно небрежнее произнес инквизитор, — трибуналу отлично известна ваша преданность своей профессии и мастерство, которого вы в ней достигли. Мы также осведомлены о тщании, с которым вы исполняли заказы, полученные, в том числе, и от Церкви. А посему я могу вас заверить, что возвращение в мир не поставит под угрозу ваш профессиональный путь, для следования которому Господь так щедро вас одарил. Думаю, было бы излишне предостерегать вас, — после небольшой паузы продолжал Вальдес, — что случись вам вновь обратиться, пусть даже ничтожным образом, к богомерзким обычаям и ритуалам, которым вы до сих пор предавались, или снова впасть в ересь, то ни один трибунал святейшей инквизиции ничего не сможет сделать ни для спасения вашей земной жизни, ни для вашей бессмертной души. А теперь, — архиепископ снова медленно развел руки, обратив к небу ладони, — прислушайтесь к велению сердца и определите, желаете ли вы покаяться чистосердечно и безоговорочно.
Гаспар де Осуна склонил голову, главным образом для того, чтобы скрыть улыбку, заигравшую на его губах. Эта улыбка не была вызвана чувством превосходства, удовлетворения или же злорадства. Речь шла о чем-то другом. Мастер и не догадывался о существовании подобного чувства у себя, оно словно поднялось на поверхность из самых глубин его существа.
Перед ним пронеслась череда образов, быстро сменяя друг друга. Это были в высшей степени обыденные ситуации, воспоминание о которых пробудило светлую грусть. Вдруг он осознал, что может вернуть все это, что он сам себя обманывал, считая смерть желанным исходом. Гаспару де Осуне страстно хотелось жить.
— Покайся! — раздался крик из толпы где-то у него за спиной.
— Вот именно! Покайся! Клянись Богом! — поддержали его другие голоса.
Он снова поднял голову и встретился взглядом с Фернандо де Вальдесом, который смотрел на него выжидающе.
— Я желаю покаяться, ваше сиятельство, — произнес он. — Я желаю этого всем сердцем. Я заявляю, что не существует другой истинной церкви, кроме католической.
Великий инквизитор продолжал стоять с простертыми к ювелиру руками, и его губы раздвинулись в широкой улыбке.
— Прекрасно, сын мой! Я вижу, что Святой Дух помазал тебя своей милостью. И да охранит он тебя в твоей вере от искушений и соблазнов.
Архиепископ с упоением наслаждался одной из главных ролей в этом напряженном действе, разыгранном перед толпой.
— А теперь опустись на колени и повторяй за мной слова, которые очистят твою душу, — продолжал он.
Напряжение момента достигло апогея, и Гаспар почувствовал, что ему трудно дышать.
Он принял твердое решение довести это представление до конца: поднялся со скамьи и стал на колени перед инквизитором. За его спиной раздался какой-то шорох, он разносился все громче и громче. Ему стоило больших усилий не оглянуться. Впрочем, он и так знал — большинство собравшихся на площади Сан-Фернандо вслед за ним опускаются на колени.
Голос Фернандо де Вальдеса, великого инквизитора и архиепископа Севильского, взметнулся к величественным стенам собора.
— Повторяй: я, Гаспар де Осуна…
38
— Все идет по плану. В настоящий момент женщина возвращается домой.
— Надеюсь, без спутника?
— Само собой. Архитектор успешно нейтрализован.
— Отлично! Грядет время решительных действий. Мы можем поздравить друг друга с тем, что все складывается как нельзя более удачно. Я уверен, что когда Он вернется, то согласится с нами.
— Осталось несколько часов… Чего я не понимаю, так это позиции Иных. Их как будто не существует.
— Мы не оставили им выбора. У них нет доступа к трем фрагментам, а мы не допустили ни единого промаха. Им досталась роль пассивных наблюдателей.
39
Этим утром Николь встала с постели с чувством безмятежного спокойствия. Ей ничего не приснилось, во всяком случае, она не запомнила своих снов. Ставшая уже привычной мигрень исчезла. Казалось, ее сознание парит в облаках, а команды телу подает иная часть ее Я, о которой девушка до сих пор ничего не знала.
Она машинально оделась, рассеянно и равнодушно взглянула на свое отражение в зеркале. Она позавтракала, не ощущая вкуса еды, и даже не выглянула в окно, чтобы узнать, какая сегодня погода, хотя обычно делала это каждое утро.
Готовая выйти из дома, Николь вдруг взглянула на часы и пошла вверх по лестнице, направляясь в
