свесилась вниз и странно раскачивалась.
Мы шли медленно и долго. Не помню, как поднялись по лестнице. Квартира была не заперта. Елизавета Матвеевна приказала мне подождать и прикрыла за собой дверь. Вскоре она вышла и взяла меня за руку. Военный остался с мальчиком. Мы вышли на Большой проспект и остановились. Она строго спросила меня, как я себя чувствую и смогу ли дойти домой. Меня почему-то знобило, но я знала, что на такой вопрос надо вежливо отвечать: «Спасибо, хорошо»,— и спросила о мальчике. Елизавета Матвеевна как-то странно посмотрела на меня и сказала, что он спит. Потом перевела меня через Большой проспект и вернулась назад. Я успокоилась и пошла домой.
Прощаясь с нами, Елизавета Матвеевна не сказала, что ее высылают из города из-за нерусской фамилии.
После войны я встретила ее в новой школе. После радостных объятий и восклицаний: «Ты жива!» и «Вы живы!» — я прежде всего спросила о Вите. Она помрачнела и удивленно ответила: «Ты разве не поняла? Он умер после нашего последнего урока…»
Так это был Витя? Как же он изменился, если я его не узнала… «А бабушка?» — « И она тоже, раньше Вити». И добавила: «Он был мужественным человеком, наш Витя».
Почему они умерли? Ведь от голода в то время еще не умирали, хотя голодные обмороки были нередки. Может быть, потеряли хлебные карточки или простудились в нетопленой квартире? Слез почему-то не было. «Пройдет время, и мы с тобой сможем поплакать», — тихо сказала Елизавета Матвеевна и отошла от окна к своим шумным первоклашкам.
Я часто вспоминаю десятилетнего мальчика с мягкими льняными волосами, легко взлетавшими над крутым лобиком, когда он спешил мне навстречу в безмятежное время нашего довоенного детства...
Но тайная надежда до сих пор не покидает меня: а вдруг Елизавета Матвеевна ошиблась и на последнем нашем уроке осенью 1941 года был не Витя…
НА КРАЮ ЖИЗНИ
_______________________________________________
БАБУШКА МАРИЯ НИКОЛАЕВНА
июнь — декабрь 1941
Мария Николаевна Алексеева, несмотря на преклонный возраст, осталась в Ленинграде и вместе с другими учителями занималась эвакуацией детей. К началу блокады в нашем городе было около 400 тысяч детей [7]. До этого успели эвакуировать свыше 219,5 тысячи ребят [8].
Мария Николаевна, как и мама, работала допоздна, без выходных, и мы виделись редко, что было весьма необычно, ведь она была моей бабушкой, правда не родной, а названой, но это не имело никакого значения.
В раннем детстве я мучительно страдала от того, что не было у меня бабушки. У многих моих приятелей были, а у меня вот не было. Меня неудержимо притягивали милые добрые бабушки, как бы высветленные серебряной сединой, с лучистыми морщинками, которые сбегались вместе при улыбке и снова разбегались по своим местам; бабушки с тихими голосами, волшебными сказками, вкусными пирожками и сладостями. Они никуда не спешили и всегда были дома, и поэтому их внучатам не надо было прерывать утренний сон и, засыпая на ходу, с трудом удерживая сердитую мамину руку, плестись в ненавистный детский сад. Нет, мне положительно нужна была бабушка, и я с ревом упрашивала маму купить бабушку. Огорченная мама терпеливо объясняла, что они дорого стоят и она не может заработать столько денег, чтобы купить даже самую дешевую бабушку, да и зачем, мол, мне плохонькая, дешевая бабушка, которая и любить-то меня не будет? И добавляла, что я уже большая девочка и сама должна понимать, что бабушки не будет и поэтому нужно ходить в садик, как на работу.
Но мне было четыре года, и понимать я не хотела. Мой рев стал традиционным вечерним спектаклем, который я устраивала по дороге из садика. Как только мы с мамой поворачивали на 18-ю линию Васильевского острова, я громко выводила свое: «Ой, мама, заработай деньги и купи бабушку». В утренней полудреме реветь я не могла и отводила душу по вечерам.
В один из таких вечеров, приближаясь к дому со своим заунывным «Ои-и-и-й, мама...», я особенно громко настаивала на своих правах иметь бабушку. И вдруг послышался приветливый голос за спиной: «Девочка, так тебе нужна бабушка? Хочешь, я буду твоей бабушкой?» Я обернулась и… увидела Свою Бабушку. Я ее сразу узнала. Мне показалось все в ней знакомым: и серебряная голова в белой меховой шапочке «пирожком», и добрые, лучистые, удивительно ясные голубые глаза, и мягкая, милая улыбка. Юбка была необычно длинной, каких никто не носил, разве что сказочные волшебницы.
Она наклонилась ко мне и повторила свой вопрос. Голос был певучий и бархатистый. Хочу ли я
Мария Николаевна жила неподалеку от нашего дома, в доме 19 на 18-й линии. Она преподавала русскую словесность в средней школе и была отдаленно знакома с мамой, встречаясь с ней на учительских совещаниях. О прошлом Марии Николаевны я, в сущности, почти ничего не узнала.
Поступив на Бестужевские курсы, она почему-то покинула свой дворянский дом и стала жить самостоятельно. Иных подробностей я не знала или забыла их. Она устраивала меня безоговорочно, без каких-либо подробностей и была самой прекрасной бабушкой на свете, несмотря на то что продолжала работать и мне по-прежнему приходилось ходить в садик. Но я смирилась, понимая, что такая великолепная бабушка не работать не может…
В первые месяцы войны мы виделись очень редко. Однако она приходила ко мне, когда начался голод, и приносила чего-нибудь поесть, обменяв на черном рынке «остатки прежней роскоши» (как она говорила) на хлеб, сахар или масло.
Последний раз я видела Марию Николаевну, должно быть, в декабре 1941 года. Ослабев от голода, я
