«Всего лишь вмятина… жалкая вмятина!» На глаза навернулись слезы. Злые, жгучие. «Что теперь?»
Кафти пошатнулся, борода окрасилась плеснувшей изо рта кровью.
— Monker… — в хрипе булькала неизбывная ненависть, — Monker!
Швед таки упал. С грохотом, как свергнутый с пьедестала монумент.
— Давно бы так… — попенял Шабанов, прежде чем обессиленно сесть рядом.
— Тимша! Как ты? — по-медвежьи урчит встревоженный голос Заборщикова. — Встать-то можешь?
— Могу… все я могу… — беззвучно отвечает Шабанов. — А Вылле уберечь не смог…
Рядом глухо застонали. Заборщиков шагнул к лежащему ничком раненому, перевернул на спину… послышался изумленный вздох.
— Глянь-ко, мужики, кого Тимша в полон взял!
— Это ж Кавпей! — ахнули чуть поодаль голосом Букина. Ну Тимша, ну орел! Самого Кавпея полонил!
Кто-то подхватил Шабанова под мышки, помог встать. Сергей натужно выпрямился. Рядом стояли поморы. Много, человек пятьдесят. На лицах радостные улыбки.
— Слышь, Тимша! — весело затараторил подскочивший Егор. — Отбились мы! Как есть отбились! Немчуры верно сотню положили! Говорил же староста — умоется Пекка кровавыми соплями! Вот и умылся!
— Вылле у них… — тихо сказал Сергей и, поняв, что его не расслышали, крикнул, — Вылле у них! Девушка моя!
Глава 8
Полуденные сумерки, совмещая рассвет и закат, катились по макушкам сопок, напрочь игнорируя утонувшие во тьме лощины и овражки. Сумерки торопились туда, где теплее. В три смены сияющие звезды тихо радовались получасовому перекуру. Черно-белый мир делила надвое тонкая ниточка лыжни. На дальнем ее конце под шапкой смога прятался Мурманск.
— На кой леший мы сюда потащились? — в голосе Леушина звучало неподдельное раздражение. — Новогоднюю баню я еще кое-как понимаю, но лыжную пробежку в полярной ночи?!
Венька ожесточенно потер варежкой обросший инеем пушок на верхней губе. Шабанов не ответил. Плечистая фигура, размеренно и мощно отталкиваясь палками, неумолимо уходила в сумрак полудня. Пришлось догонять.
— Стой, Шабанов! Или дальше один пойдешь! — не на шутку взъярился Леушин.
Фигура нехотя замедлила шаг, в последний раз скрипнули по насту лыжи, к Леушину повернулось жесткое лицо друга…
Друга? Леушин, с внезапно проникшим в сердце холодком, вгляделся в лицо спутника. Разве это Сергей? Тот, с которым вместе с детского сада? Чужой по-взрослому суровый взгляд, острые, обтянутые дубленой ветрами кожей скулы, упрямо выдвинутый подбородок… Будто не семнадцать с хвостиком парню, а к трем десяткам ближе.
— Эй, ты кто? — губы занемели, вопрос прозвучал тихо и невнятно… Шабанов услышал.
— Я это, — уголок рта дернулся в кривой усмешке, — Тимофей Шабанов. А ты решил, еще кого-то в серегину шкуру занесло?
Леушин обидчиво прикусил губу. Все бы насмешничал! Баран средневековый. «Пошли, по холодку прошвырнемся!» Согласием поинтересоваться и в голову не пришло. Думает, что Венька за ним собачонкой бегать станет? Хрен в сумку!
— Кого-то еще? Да по мне и этот обмен лишний.
Леушин свернул к поваленной непогодой сосне, сердитый удар кулака очистил от снега небольшой участок, Венька сел. Горящие обидой и злостью глаза уставились на Шабанова.
— У вас в шестнадцатом веке все такие придурки, или ты и там наособицу? Думаешь, не ясно, зачем в сопки поперлись? На людях говорить боишься! Все, отбегались. Давай, вываливай, что накопил.
Следом за Леушиным сошел с лыжни и Шабанов, прислонился к стоявшей неподалеку сосне. Рука в меховой рукавице сердито теребила ременную петлю лыжной палки.
— Выва-аливай… — передразнил он. — А если просто проветриться захотелось? Подальше от бардака вашего оказаться?
— Нашего? — вскинулся Венька, — Можно подумать, это я со скинами хачей гоняю!
— Вот и хреново, что не ты, — Скопившаяся в душе горечь, круша преграды, рвалась наружу. — Засрали север, а выгребать некому! Шлюхи, бандюки, бичи помойные! Куда ни шагни — обязательно вляпаешься!
— В твои времена, можно подумать, лучше было! — окрысился Венька.
— В мои времена старики говорили: «До бога высоко, до царя далеко, а от Колы до ада всего три версты!» Народ друг за друга держался — одному ни в море на промысел, ни от свеев отбиваться. Зато ни перед кем спины не гнули! А теперь что?
Шабанов задохнулся. Лишь яростный взгляд продолжал метать молнии.
Венька молча смотрел на взбешенного Шабанова. Мокрые от растаявшего снега щеки приятеля курились горячим паром.
— Остынь, — примирительно буркнул Венька. — На чайник похож…
— Вот-вот. Лишь бы обхихикать! — ни успокаиваться, ни отступать Тимша не собирался. — Я ему о поморском братстве, о родине, а он… Да что там о родине — в Бога и то напоказ веруете! Не потому что Бог — потому что положено. Модно, наконец. Такая вера хуже безверия! В церковь, на теннисный корт, на горные лыжи… не люди — стадо безмозглое!
— А ты, значит, решил нас уму-разуму поучить… в нужную сторону направить… — со вновь вспыхнувшей обидой съязвил Венька. — Каким интересно манером?
Настала очередь усмехаться Шабанову.
— Не знаешь, как скотину ведут? Батогом! А паршивых и вовсе под нож. Чтоб стадо не портили.
Леушин помолчал, потом, словно бы между делом, спросил: — И многих уже… отбраковал?
Яростный взгляд Шабанова смерил собеседника с головы до ног.
— Тебе зачем знать? Стучать побежишь?
Такого Венька стерпеть уже не мог.
— Это мы дерьмо?! — тонко, на грани срыва выкрикнул он. — На себя глянь! Бандюк! Скинхед вонючий! С тобой говорить самому в дерьме изваляться! О дружбе говоришь, а меня в стукачи…
Венька неловко размахнулся. Шабанов принял удар не шатнувшись. На щеке проступила багровая полоса.
— И дерешься-то как девка.
«Ну и ладно… — Венька всхлипнул. — Поговорили, называется…
Леушин подобрал палки, сосредоточенно набросил на запястья ременные петли.
— Живи, как хочешь, — бросил он и, не оборачивась, зашагал к городу.
Шабанов молча смотрел, как тает в начавшемся снегопаде знакомая сутуловатая фигура.
Ни слова лжи, ни одной криводушной мысли… Разве не за них бьется? Не за Веньку, не за Ольгу Скворцову, пирожочницу рыночную, не за прочих, о кого бандюки с басурманами ноги вытирают? Почему тогда все так бестолково, а?
Снег падал все гуще и гуще, лыжню занесло начисто. К часу дня окончательно стемнело. В десяти километрах от Мурманска на сосну, неряшливо хлопая крыльями, опустилась ворона. Здесь был ее дом, ее территория, и уступать чужакам без боя она не собиралась.
Злое хриплое карканье заставило Тимшу вздрогнуть.
