– А это место – хорошее? – Ремигий вытянул руку, указывая на сизые дымки, поднимавшиеся впереди.
Эрзарих остановил своего мерина, пригляделся так, будто и не бывал здесь прежде. Удовлетворенно кивнул.
– Холм, подходы просматриваются, косогор вдалеке, проточный незамерзающий ручей, лес вплотную не подступает. Тын, опять же. Мудрые у франков старейшины, добротно обустроились. Ты, Ремигий, помалкивай – я говорить буду. Меня рипурианцы быстрее поймут.
– Как прикажешь, Эрзарих. Ты у нас военный вождь.
– И про Бога Единого им за трапезой не рассказывай, дикие они…
«Дикие? – Преподобный едва сдержал смех. – Вынь бревно из своего глаза, Эрзарих-лангобард! Если ты несколько лет прожил в Италии, это еще ничего не значит!»
Франки из отдаленной деревни мало походили на своих сородичей, расселившихся вокруг Суасона и Стэнэ, – те частенько видели рикса, ходили в город торговать, знали о христианской церкви и имели хоть какое-то представление о цивилизации. Местные же строго держались веры предков, а их домом был глухой арденнский лес.
О великой победе над алеманами, однако, здесь уже знали – род отправил на битву семерых воинов, пятеро вернулись. Гостей вышел встречать старейшина – большущий широкоплечий дед, длинные волосы заплетены, борода в две косицы, на правом глазу бельмо, шрам через весь лоб. Видно, что немало в своей жизни повидал. Эрзариха признал сразу – как же, в дружине дукса Гунтрамна ходил, помним-помним.
В Ремигий дед безошибочно определил жреца, причем не простого, а из жрецов великих. Даром, что епископ был одет как варвар – разве только меха побогаче и оружие дорогое. Был в нежданном госте, по мнению старейшины, некий отсвет божественной печати, только жрецам присущий.
Лошадей приняли и в хлеву поставили, гостей же чинно ввели в дом, усадили под богами.
Лангобард повел степенные речи. Объяснил, что годи этот не Вотану служит, а иному богу, ничем Вотану и иным асам не уступающему.
Старейшина, именем Атанагильд, сын Лиутпранда, сына Меровея (не того Меровея, а другого, не из рода вождей), сказал, что любой гость для него дорог как брат, и велел принести пива, оленины и тотчас натереть муки да напечь лепешек.
Ремигий смутился – знал, что рипурианцы зерно из драгоценных посевных запасов отрывают, но отказаться было нельзя: смертельно оскорбишь хозяев! Так оскорбишь, что впредь рядом с их домом лучше не появляться, увидят поблизости – голыми руками разорвут.
И ведь разорвут, не погнушаются – уж на что лангобарды страшный и свирепый народ, а франки еще хуже.
Эрзарих, помня о благочинии, вначале осведомился о здоровье родовичей Атанагильда, про охоту выспросил, про то, как потомство подрастает. Потомство с гордостью предъявили: семь мальчишек от четырех до двенадцати лет и шесть девочек того же возраста, все здоровенькие, пускай за зиму и пришлось пояса подтянуть.
Детей затем прочь отослали, нечего им разговоры старших слушать. И жены ушли – тут мужчины меж собой беседуют. Самый старший – Атанагильд, младшему же, Сигисбарну, четырнадцать зим исполнилось, на Йоль мужское посвящение в капище принял и в недавней битве вместе со старшими братьями участвовал. Сигисбарн теперь воин, его место за столом.
Лангобард кушал много, пил еще больше, почтение к гостеприимству выказывая. Епископ старался не отставать – обидчивы франки, если их угощением пренебрегают!
Только когда на дворе совсем темно стало, старейшина сам подал знак, что можно и о деле говорить. Неспроста ведь дружинник из бурга и жрец Бога Единого в их захолустье приехали. Значит, дело важное и его, Атанагильда, рода напрямую касающееся.
Не гневается ли великий рикс? А если гневается – отчего? Сыновья и внуки Атанагильдовы доблесть свою в битве не раз явили, двое на бранном поле сражены были и теперь в Вальхалле пируют, средний сын старейшины богатую добычу взял: коня и кольчугу – радость!
Ремигий согласно кивнул. Конь стоит дорого, а настоящая кольчатая броня – как вся деревня. Такой доспех – редкость и ценится безмерно, не одному поколению при хорошем уходе послужить сможет!
Дело же вот какое: слышал ли Атанагильд, что во время сражения произошло?
– Слышал, сыновья поведали, – наклонил голову дед. – Два колдовства столкнулись, кроме людских ратей. Боги галиурунн посрамили, сыновья говорят – Доннар молотом громомечущим нечисть разогнал, мощь и лютость свою явив.
– Я слышал другое, – не удержался Ремигий, но тотчас получил легкий тычок локтем под ребра от Эрзариха. Не время, мол. Епископ не внял: – У разных богов разные голоса, я был на поле и голоса Доннара не различил. Там говорила иная сила, куда более могучая.
– Может и так, – не стал спорить Атанагильд. – Тебе, жрецу, виднее, чем простым смертным. Но от главного не отмахнешься: было колдовство, и великое… He-человеческое – боги меж собой бились. Рикс Хловис и народ наш победу одержали, значит правда на стороне Хловиса и его богов.
Сейчас Ремигий только глаза прикрыл в знак согласия. Старый франк не ошибался: ritorica его подвела, однако logica была идеальна. Он врожденным варварским чутьем понял, что если в сражение вмешались две незримые силы и та, которая держала сторону рикса сикамбров, взяла верх, значит и сам Хловис этой силой отмечен, причем сила – светлая, тепло несет, а не гибельный мороз.
– Сын его пропал, – сдвинув брови и кивнув на Ремигия, объявил Эрзарих. Епископ и не шелохнулся, греховной ложью это утверждение не являлось – слово «сын» у варваров означало всех племянников до седьмого колена, а Северин был в колене первом, отпрыск родной сестры. Лангобард рассказал, что случилось в Стэнэ в ночь после битвы, красок не пожалел, целую сагу сплел.
Дед хмурился, молодые франки слушали, рты раскрыв.
– Знаем, что жив тот отрок – так жрецу Ремигию его бог сказал, а он лгать никак не может, нет в этом боге лукавства отроду. Скажи, Атанагильд, может, видел кто мальчишку из родичей твоих?
