надеяться. Да и зачем ей жизнь после того, что испытала она в застенках ГУГБ?
— Не стоит вам на наших ребят сильно сердиться… — отеческим тоном продолжал Шлиман.
Словно не слыша его слов, Катерина повернулась так, чтобы он увидел затекший глаз и царапины.
— Вы меня уже к расстрелу приговорили, семью мою сгубили, ироды. Мне терять нечего, так что я вам всю правду в глаза скажу. Все вы тут подонки! Насильники, изуверы…
— Ну, это вы, дамочка, перегнули, — усмехнулся батька Григорий. — Знаю, в этом учреждении к людям относятся без должного понимания и уважения, но со мной вы можете быть повежливей, и на меня сердиться вам вовсе не надобно, поскольку я к данной организации никакого отношения не имею.
— Вы вообще за словами-то следите, гражданка, — нахмурившись, поспешно произнес Гессель Исаакович, словно спеша вставить свое слово. Василию даже показалось, что начальник Третьего Особого потому выпалил слова свои скороговоркой, что боялся перебить батьку Григория. — В общем, я дельце-то ваше пока придержу. А вы лучше подумайте, что для вас лучше будет. С нами сотрудничать или и в самом деле как врага народа… — тут он тяжело вздохнул. — В общем, вы пока с Григорием Арсеньевичем беседуйте… Только запомните хорошенько, наша власть никогда не ошибается. И если уж вас осудили, то есть за что…
— Да, Василий, ты подходи, присаживайся, — позвал батька Григорий. — Не робей. Давно не виделись, — и, привстав, протянул Василию руку. Тот, все еще ошеломленный неожиданной встречей, машинально пожал ее и только потом понял, что допустил ошибку. Что бы в мире ни изменилось, а барон Фредерикс никак не мог быть ему товарищем.
Тем временем батька Григорий вновь обратился к Катерине:
— Не позволите ли полюбопытствовать, — попросил он. Девушка, все еще трепеща, протянула ему амулет.
Григорий Арсеньевич выудил из глубин своего роскошного белого в тонкую черную полоску пиджака большую лупу и стал внимательно изучать медальон.
— Интересная гравировочка, — продолжал он, бормоча себе под нос. Судя по всему, сработано где-то в Полинезии, лет этак двести-триста назад, только вот металлов таких я там не встречал. Редкий сплав… — в этот миг лицо его стало сосредоточенным, взгляд внимательным, как тогда.
И невзирая на то, что сейчас ситуация была самая неподходящая, Василий в один миг мысленно перенесся на десять лет назад, в таежные дебри бескрайней Сибири…
Глава 2
ТАИНСТВЕННЫЙ ПАКЕТ
[1928]
Пламя вздымалось к черным, усыпанным алмазами звезд небесам. Громко трещали в огне сухие еловые ветви. Федот сидел, вытянув ладони и ноги в сторону костра, и говорил медленно, словно сам вслушивался в каждое свое слово.
— …вот тогда те стрельцы от царя и бежали. А так как были они клеймеными, то нигде им крову не давали. Сначала хотели они было на юга, к казакам податься, да передумали… Атаманом у них был Иван Кулак — здоровый мужик. Говорят, быка мог кулаком наземь свалить. А уж среди поединщиков ему и вовсе соперников не было. Только с головой он не дружил. И все потому, что мать его, говорят, лечуньей была, приколдовывала помаленьку. Она, когда он еще малой был, давала ему травы разные, настои волшебные, вот он и вырос богатырем, атаманом… Такому не возразишь, у такого не побалуешь… Ему все говорят, на юг надо, там тепло, земля хлебородна. Ветку воткнешь, глядишь, к утру дерево выросло. А он уперся. «Пойдем, — говорит, — в трущобы лесные, в самую глушь земную, чтобы ни один царский лис дорогу к нам не пронюхал». Сибирь, она-то, матушка, вон какая, без конца, без края. Вот они и подались в края здешние, на самую границу Манчжурии. Да больно царь Иван тогда на них осерчал, за то, что сбежали, а не приняли за грехи свою смерть лютую.
Тут Федот прервался и стал креститься, раз за разом. И постепенно гипнотическое действо рассказа начало таять.
— Эй, Федот, ты давай бросай эти старые поповские штучки, — выдохнул кто-то из рабочих. — И ты нам не про Ивана этого, а про Жуть… про Жуть верхнеустьевскую рассказать обещал.
— А что Жуть? — пожал плечами Федот. — Жуть она Жуть и есть… Я сперва про Ивана доскажу, а там и сами поймете, что к чему. Что правда есть, а что люди брешут… Так вот, подались стрельцы в эти края, лес срубили, деревню построили, жить стали, как отцы им завещали. Но только не забыл царь об обидчиках своих. Не мог он их клинком достать, решил колдовством извести. И подослал он к ним купчишку одного подлого. Тот-то делал вид, что все больше шкурами интересуется. На шкуры ружья, чай, муку да товары разные менял. И так втерся в доверие к стрельцам беглым, что они его чуть ли не за своего считали. К столу своему сажали, брагой потчевали. Да что говорить, Иван Кулак хотел даже женить его на дочери одного из своих стрельцов, дом ему отстроить, чтобы он не наездами, а постоянно в деревне жил, чтобы лавку открыл. Но купчишка тот верен царю был. Он как-то Ивану какой-то отравы в питье и подмешал. Ну, атаман как выпил, ему сразу плохо. Купчишку верные друзья Кулака схватили, да на дыбу. Тут они всю правду и узнали. Смертельное варево купец-предатель стрельцу подсунул. Только не рассчитал он. С детства к ядам привычный, выжил Иван. Но болел долго. Года два или три пластом лежал, не ел ничего. А потом в одно утро глядь, и нет его…
Тут Федот вновь сделал многозначительную паузу. Однако в этот раз никто не решился нарушить наступившей тишины. Лишь где-то далеко-далеко неожиданно закуковала кукушка. Ее голос словно вывел Федота из полудремотного состояния. Он аккуратно пригладил бородку и, вновь вытянув ладони к огню костра, продолжал.
— Ушел тогда из села Иван Кулак. Как ушел, никто не видел. Куда, зачем — никому не ведомо. Поговаривали, что к чертям в ад ходил он. Другие болтали, что к маньчжурским колдунам он подался. Только те и другие брешут…
— Уж точно, ада-то нет, — усмехнулся кто-то из рабочих бригады.
— Дело не в этом. Может для вас, новой власти, его и нет, а в те времена был он точно… — отмахнулся Федот. — Только вот не смог бы он так быстро в ад смотаться и назад вернуться. Ведь его всего три дня не было. А нашли его через три дня в лесу, у самого истока верхнеустьевского. Лежал он посреди поляны на округлом камне, в руках сабелька вострая. Как к нему подошли, встал он. Роста огромного, тощий, одни кожа и кости, волосы ниже пояса развеваются, глаза, как у волка, красным огнем горят. Так вот встал он, пошел на своих сотоварищей, рубил их налево и направо. Много славных людей тогда ни за что полегло под его клинком… И решили люди, что он, чтоб остаться жить, проклятие на себя принял вечное, подчинился царской воле, пообещал всех своих же сподвижников известь. И с тех пор стал он каждый вечер
