– Ты сам веришь в свои слова? Клаузен и его банда втройне опаснее любого дракона только лишь потому, что они ненормальные, отягощенные сверхценной идеей! Да им самое место на цепи в вашем знаменитом Бедламе! Кто им рассказал?..
– Господи, да мы и не скрывались! Во всех газетах Петербурга есть раздел «В наш город прибыли…», мое имя там было упомянуто. Можно попросить графа Алексея найти охрану, каких-нибудь казаков… Но я не думаю, что Приорат жаждет кровавой мести: если эти люди и следили за деятельностью концессии, то прежде всего их должен интересовать вопрос о причинах и смысле нашего прибытия в Российскую империю. А докопаться до истины будет сложно. Оригинал византийской хроники я надежно спрятал, лишние копии с рисунка уничтожены, последняя всегда находится при мне. И, наконец, когда мы доберемся до окончательной разгадки головоломки, никто кроме концессионеров не будет знать всей правды. Надеюсь, ты не подозреваешь никого из нас в сотрудничестве с Приоратом?
– А ты не предполагал, что они первыми завладеют… Ну… Вещью, о которой ты сейчас упомянул?
– Вероятность исчезающе мала. Ничтожна. Указания что и где именно искать даны в летописи, других списков с нее не существует или они давным-давно утеряны, непосредственные указания на курган находятся в другом труде, не менее уникальном – я иногда думаю, что это тоже часть некоего сверхъестественного плана провидения.
– Какого плана? Какое провидение?! – едва не взвыл Монброн. – Вся «сверхъестественность» происходящего объясняется твоей способностью видеть там, где любой другой – слеп! Как Ева или Ойген с их «невидимым огнем», с той лишь разницей, что область их поисков лежит в мистическом незримом, а твоя – во вполне материальных книгах! Это ты первым придумал искать клад Нибелунгов, перечитав поэму внимательнее, чем остальные!
– Да, я виноват, – примирительно сказал Джералд. – Ты это хотел услышать? У меня есть свое собственное, частное и неотторжимое проклятие: неуемное любопытство, приведшее нас всех на эту дорогу. Замечу отдельно, я никого не принуждал идти по ней. И ты можешь в любой момент отказаться.
– Отказаться, как же… – тихо и безнадежно проворчал Робер. – Поздно. И да будет проклят тот день и час, когда обожаемая матушка решила, что образование лучше получать в Англии, а не в Сорбонне, или на худой конец в Тулузе… Изволь зайти в мой номер, подписать счета – ежечасно бегать к тебе, словно младший клерк к управляющему, я не собираюсь!
Солнечным апрельским утром в здание Царскосельского вокзала вошел усатый господин с тросточкой, сразу направился к кассам, где купил билет, а затем обосновался в буфетной, потребовав крепкого чаю, булочку с маком и цукатами, а также утренние «Ведомости». Ближайший поезд уходил через полчаса, можно было никуда не спешить.
Его сиятельство Алексей Григорьич собрался навестить в Царском старинную знакомицу, вхожую в самые заоблачные сферы – мадам Вырубову, фрейлину ее величества и близкую подругу императрицы. Анна Александровна Вырубова приходилась Баркову родственницей по линии матушки, урожденной баронессы Никольской-Риттер; выпустившись из Пажеского корпуса в гвардию, граф виделся с кузиной постоянно – великосветская львица оказывала благосклонность всем аристократическим салонам, посещаемым конногвардейскими офицерами.
После японской кампании и отставки виделись они значительно реже, но дружеская связь не прервалась – вчера Барков телефонировал в Царское и напросился на аудиенцию, обосновав просьбу делом неотложным, носящим сугубо частный характер. Анна Александровна, женщина несколько экзальтированная и впечатлительная, но отзывчивая, согласилась принять кузена в любое удобное для него время. Уговорились на завтра.
Зная установленные в нынешнее царствование обычаи, Барков решил ехать пораньше, вторым поездом, отправлявшимся в восемь с четвертью – государь (а следовательно, и двор) имеет привычки жаворонка, сиречь поднимается ото сна на рассвете и отправляется почивать, когда жизнь в столице еще бурлит; поэтому-то Николай с семьей предпочитают уединение в тихом Царском Селе.
Весна в нынешнем году пришла рано, за окнами мягкого вагона тянулись березовые перелески, окутанные нежно-зеленым пухом распускающихся почек и черные квадраты огородов. Пригородный экспресс останавливался всего однажды – на станции усадьба Пулково, – до конечной докатили за час с небольшим.
Извозчик повез по наизусть знакомой любому бывшему гвардейцу дороге – Софийский бульвар, мимо Каскадных прудов и казарм лейб-гвардии Кирасирского полка, к Орловским воротам: через них посетители могли попасть на территорию Екатерининского парка и собственно резиденции.
Охрана самая серьезная – пускай революционный разгул десятилетней давности подзабылся, непрекращающийся террор и бомбы перестали быть каждодневной реальностью, но жандармский корпус, министерство двора и гвардия доселе опасались любой тени: если нигилисты ухитрились убить великого князя Сергея Александровича не где-нибудь, а в московском Кремле, кто даст гарантию, что подобное не случится однажды в Царском?
Начальником караула Орловских ворот оказался отдаленно знакомый капитан Соловьев, помнивший графа в лицо, но непременных и обязательных к исполнению правил это не отменяло. Документ, запись в журнале, телефонный звонок во дворец – пока искали фрейлину Вырубову, прошло еще пятнадцать минут. Досмотрели, разумеется: на предмет оружия или динамита, даже трость проверили – нет ли в ней выкидного лезвия. Барков терпел, знал, что порядок есть порядок, сам в подобных караулах стоял по молодости.
– Дорогу, надеюсь, указывать не обязательно? – усмехнулся капитан. – Давно вас видно не было, Алексей Григорьевич. Неужто в службу вернуться надумали?
– Отечество позовет – вернусь, – нейтрально ответил граф. – Благодарю, господа, позвольте откланяться…
В парке безлюдно, лишь редкие садовники с ножницами да вальяжно расхаживает одинокая псовая гончая – надо думать, собаку выпустили из покоев, прогуляться, и она вполне может принадлежать Самому…
У подъезда южного крыла дворца Баркова встретил камер-лакей – предупрежденный заранее, к кому следует визитер. Проводил на второй этаж по боковой лестнице. Память услужливо подсказывала: если идти прямо, окажешься в Малахитовой гостиной, направо – жилые комнаты, второй коридор ведет к малой столовой. В Екатерининском за двенадцать лет почти ничего не изменилось.
– Здравствуй, Алексис, – Вырубова, подражая августейшей патронессе, говорила с легким акцентом. – Не ждала, не чаяла. Что за спешка? Присаживайся же, незачем стоять в дверях!
Граф легонько коснулся губами тонкой ладони фрейлины. Анна Александровна выглядела усталой и бледной, что не могли скрыть ни румяна, ни помада на губах.
Это была дама средних лет с худым простецким лицом и светлыми глазами. Если бы не богатое платье, со вкусом подобранные украшения, бриллиантовый медальон с изображением царственной четы и модная теперь мантилья, ее вполне можно было принять за провинциальную чиновницу. Взгляд настороженный и чуть нервический, жесты быстрые. От некогда привлекательной улыбчивой особы, за которой волочились романтически настроенные гвардейские корнеты, мало что осталось. Годы идут, да…
– Милая кузина, сколько же мы не виделись? – непринужденно начал Барков, присев на диван рядом с хозяйкой орехового кабинета. – Как я вернулся из Мексики года два прошло, в Аничковом и в салоне m-lle Богданович нынче вовсе не бываю.
– Думала, ты уехал в деревню, – ответила Анна Александровна. – Получила письмо от твоей матушки, ма тант сообщала, будто тебя нет в Петербурге…
– Да, жил на даче, в Териоках довольно долго. Устал от затворничества, решил тряхнуть стариной и вернуться если не в свет, то поближе к нему.
Потекла обычная куртуазная беседа, правда чуть более доверительная – родственнику можно рассказать больше, нежели человеку постороннему. Двор жил своей неторопливой жизнью, Ники (Вырубова машинально назвала государя именно так, что значило одно: камер-фрейлина не просто приближена к семье, а находится едва не в центре самого избранного круга) скучает, развеивая дурное настроение фотографированием, прогулками в парке и охотой на ворон; их высочества великие княжны Мария и Ольга
