— Так, так, — растягивая слова произнес он, увидев юную пару. — Я не знал, что у тебя гостья, Эдвард.
Тон был насмешливый, покровительственный, каким обычно говорят родители, потворствуя маленьким детям.
И на глазах Элл с Дьюком что-то произошло: он как будто съежился.
— Ты еще много чего не знаешь, X. Д., — обидчиво сказал он тоном, действительно похожим на тон маленького ребенка.
— Безусловно, Эдвард, я уверен, так оно и есть, — согласился отец со снисходительной улыбкой. — А теперь, может быть, представишь меня своей очаровательной подруге.
Нахмурившись, Дьюк неохотно представил их друг другу.
— Надеюсь, мисс Сандеман, — произнес X. Д. Хайленд, — мой сын оказал вам необходимое гостеприимство.
Элл на мгновение замешкалась, прежде чем ответить. У отца Дьюка был такой повелительный вид, его глаза смотрели на нее так пристально, сверкая почти так же ярко, как бриллианты на рубашке, но в его присутствии она чувствовала себя приятно и легко.
— О да, мы обедали и пили шампанское…
— Какая жалость, я не знал раньше, что у Эдварда такая прелестная подружка. Я мог бы достать для вас обоих билеты на праздничный бал. Такая хорошенькая женщина должна блистать, одетая в вечернее платье, танцевать, веселиться…
Он говорил, а у Элл кружилась голова. Она-то думала, что вершиной роскоши был обед на яхте… Но кружиться в вальса в бальном платье!
X. Д. Хайленд продолжал:
— Но поскольку Эдвард сказал, что балы его не интересуют, думаю, и у вас такое же мнение?
Элл посмотрела на Дьюка так, будто он оказался пришельцем с другой планеты, потом на его отца, который напоминал ей бога, спустившегося с Олимпа.
— Нет, меня очень интересуют. Не расскажете ли мне, как все происходило там сегодня? — робко попросила она.
— Как я могу отказать в такой очаровательной просьбе? — галантно отозвался X. Д., игнорируя мрачные взгляды сына. И начал рассказывать жадно внимающей Элл о событиях дня: во-первых, ланч во дворце, где все Келли из Филадельфии были представлены всем Гримальди из Монако; затем чай, на который Грейс пригласила только близких друзей, и наконец бал, где в огромном бальном зале дворца Ле Роше танцевала тысяча приглашенных.
— Как она была одета, мсье Хайленд? — умоляюще спросила Элл. — Не могли бы вы описать ее наряд?
— Если только вы будете звать меня X. Д., — рассмеялся он. — Но и тогда, пожалуй, не смогу рассказать много… Что-то розовое или, может быть, бежевое? Ну там кружева, блестки… Извините меня, дорогая, — заметил он, видя разочарование на личике Элл, — но когда дело касается нарядов, я только плачу по счетам. И, разумеется, — добавил он, — я всегда могу оценить красоту женщины, которая носит эти наряды.
— А завтра… Вы пойдете туда завтра?
— Да, завтра днем будет гражданская церемония, потом; прием в дворцовом саду…
Элл вздохнула, прижала руки к груди.
— Как замечательно! И, вероятно, там будет дюжина фотографов…
X. Д. довольно улыбнулся, принимая этот вопрос за наивную попытку юной девушки оценить таким образом эти знаменательные события.
— Ну да, — ответил он, — сотня фотографов.
— О, как бы мне хотелось быть там. Расскажите мне еще о…
— С меня довольно и этого, — сердито сказал Дьюк, — больше чем достаточно, хотел я сказать.
— Но я говорил не с тобой, Эдвард. Я отвечал на вопросы Гейбриэл. А если тебе слишком тяжело соблюдать правила приличия, я думаю, юная леди поймет и извинит тебя…
Дьюк уставился на отца, потом перевел взгляд на Гейбриэл. «Выбери меня, — — говорил этот взгляд, встань на мою сторону».
Но хотя Элл прекрасно поняла эту немую мольбу, она была не в силах оторваться от отца Дьюка. Если Дьюк показался ей молодым принцем, то X. Д. Хайленд, безусловно, был королем, блестящим, любезным и понимающим — ясно, что именно ему принадлежала эта яхта и все что тут было. Она застыла, в молчании.
Через минуту Дьюк отвернулся и бросился вон. По дороге он наткнулся на стул, чуть не упал, но сумел сохранить равновесие. Покраснев от досады, он бросил еще один взгляд в сторону Элл и убежал с палубы.
— Мы с вами сегодня в одинаковом положении, дорогая, — со смехом сказал X. Д. — Нас сегодня не очень любят.
Он взял бутылку с шампанским, предлагая Элл выпить еще, и, хотя у нее начинала кружиться голова, она кивнула, соглашаясь. He хватало, чтобы этот необыкновенный человек принял ее за такого же ребенка, каким был его сын.
Он ловким натренированным движением наполнил ее бокал, касаясь при этом ее пальцев, легко, непринужденно, но с намеком на продолжение. Потом еще поговорил с ней, рассказывая о том, что видел с того момента, как прибыл в Монако, припоминая детали, которые интересовали ее больше всего. Потом сказал:
По-моему, достаточно о Грейс и Ренье. Расскажите мне о себе, Гейбриэл. Ваша семья живет в Монако?
— У меня нет семьи, — ответила она. Ее деревенский кузен в счет не шел, а Ральфа Сандемана, наверное, уже не было в живых, раз он не приехал сейчас в Монако!
— О, мне очень жаль, — мягко произнес X. Д., и Элл поверила, что ему действительно жаль ее. Казалось, он ждал продолжения, и, к своему удивлению, она услышала, как рассказывает ему историю, которую собиралась рассказать Дьюку, если бы тот не ушел тогда за шампанским. Конечно, не все, опуская все неприятные моменты, а только то, чем она гордилась. О своей матери, Монике Веро, спортсменке из маленький деревни, у которой открылся талант к прыжкам в воду. Ее увезли из деревни, тренировали, пока она не стала лучшей во Франции в этом виде спорта, и затем она получила серебряную медаль на Олимпийских играх 1936 года. Элл рассказала и об американце-фотографе, который сделал чудесные фотографии ее матери, а потом влюбился в нее. Они провели волшебные несколько недель, путешествуя по столицам Европы.
— Это была настоящая любовь, — заключила Элл, — но потом… — Голос ее прервался, она всхлипнула.
— Что-то произошло, не правда ли? — мягко спросив X. Д.. — То, что сильнее любви, так? Элл кивнула.
— Началась война, гражданская война в Испании. Моего отца послали от газеты, где он работал, в Испанию.
Она помедлила, не зная, какую версию выбрать. Иногда, она рассказывала, что ее мать вышла замуж за Ральфа Сандемана, а потом его убили на войне. Собственно, эту историю и рассказала ее мать, вернувшись в деревню Бизек, хотя ложь открылась, когда она не захотела предъявить документы священнику, который крестил Элл. Элл решила приукрасить факты, но не лгать. Если X. Д. обнаружит, что она лгунья, то не захочет иметь с ней вообще ничего общего.
— Конечно, моя мать думала, что он вернется, и отправилась домой в Прованс ждать его. Но… — слезы потекли по щекам Элл, — он не вернулся… И никогда не узнал, что у него родилась дочь…
X. Д. покачал головой.
— Бедное дитя. — Он вынул прекрасный носовой платок; и вытер ей щеки.
Симпатия в его серых глазах и сочувственный тон подтверждали, что она на правильном пути. Лучше ему не знать, что Монике с младенцем, которого она родила в Париже, пришлось вернуться в деревню, чтобы не умереть в голоду.
