– Какого дерьма? – Слово это вовсе не так легко сорвалось с языка Энн, которая столько лет охраняла свой язык ради имиджа. Но сейчас ей показалось уместным поговорить с Кандой начистоту.
– Ты просто вешаешь мне лапшу на уши, чтобы заставить меня приободриться.
– Пошла ты в задницу, – ответила Энн. – Да и что тут плохого, черт возьми? Конечно, я хочу, чтобы ты чувствовала себя лучше. Канда, ты мне нравишься. Мне, пожалуй, даже неплохо бы иметь такую подругу… кого-то, кто бы говорил мне всегда все как есть. Что меня здесь выбивает из колеи, так это слишком много народу вокруг, которые хотят все видеть так, как им удобно – и которые не позволят мне быть хоть на чуточку меньше, чем само совершенство. Ну, мне было бы гораздо проще поддерживать свой политический имидж – если мне повезет и он мне еще понадобится, – если кто-то будет стоять на ринге и моем углу и подсказывать мне, как… не отрываться от реальности.
Канда казалась пораженной – а потом начала хохотать.
– Уж я точно смогу это делать, сладкая моя. Я бы держала твои ноги на земле, даже если бы их пришлось прибить гвоздями. – Она тяжело вздохнула, словно собирая силы перед огромным физическим рывком. – А я бы не возражала иметь кого-то рядом со мной, чтобы мне говорили вещи, которые мне необходимо слышать, чтобы поддерживать хорошее настроение.
– Кого-то, кому ты можешь доверять, – поправила ее Энн. – Ты ведь не захочешь слушать приятные вещи от людей, которые хотят провести тебя…
– Аминь, сестра Энн, – сказала Канда, закатывая глаза. – Не как мой второй муженек, к примеру – этот сладкий котик смылся в Южную Америку с моими деньгами. Черт возьми, половина звезд в Голливуде доверяли ему… Думаю, что они могут помахать ручкой своим миллионам. – Она засмеялась, затем резко замолкла. – Эй, а что это я смеюсь? Я банкрот… моя жизнь превратилась невесть во что… а налоговые службы подбирают те крохи, что остались после этой крысы, крохи, которые он не сумел стянуть.
Энн протянула через стол руку и взяла ладонь Канды.
– Может, я смогу помочь, – сказала она. – Хэл знаком с хорошими налоговыми юристами в Вашингтоне, людьми, которым можно доверять. Может, они сумеют распутать этот клубок и договориться с налоговой инспекцией…
– И ты действительно готова подставить свою шею ради меня?..
Энн пожала плечами.
– Мне это не кажется большим риском. Я же знаю, что ты можешь заработать еще больше денег, Канда. Ты ведь начнешь петь еще лучше, если покончишь с наркотиками. Все зрители обожают, когда артист возвращается на сцену, и ты можешь сделать это. Однако, как нам любят напоминать в группе, никто не в состоянии справиться с этим в одиночку. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я хотела бы стать твоей подругой – теперь… и когда ты выйдешь отсюда.
– Черт возьми, – сказала Канда, недоверчиво морщась, – если ты это всерьез, тогда тебе нужно постараться попасть в Белый дом. Потому что уж тогда-то мне точно будет легко вернуться на сцену!
У Стиви субботняя работа была более сложной и тяжелой. Чаще всего в этот вечер она просматривала личные дела «путниц», оценивала их прогресс за прошедшую неделю и начинала заниматься этим сразу же после ужина.
Теперь перед ней на столе остались только две папки. Стиви заколебалась и уже было протянула руку к лампе, чтобы выключить ее: эти двое могли подождать. Но потом призналась сама себе, что не могут. Уже и без того она старалась избегает этих «путниц» всяческим образом. Выбрав для начала более легкую из двух, Стиви открыла папку, помеченную: «Канда Лайонс».
По терминологии шоу-бизнеса это было смешанное ревю. С одной стороны, по-прежнему сообщения о необщительном или подрывающем устои Оазиса поведении, в частности, когда речь шла о ряде правил и распоряжений; Стиви отметила, что Канда по-прежнему игнорировала подъем в семь утра и отбой в десять как «жестокое и негуманное наказание». Хоть это выражение и заставило Стиви улыбнуться, она была искренне обеспокоена борьбой певицы против дисциплины и порядка – элементов, которые отсутствовали в ее жизни слишком долго и в которых она нуждалась теперь, если была хоть какая-то надежда восстановить порядок в ее жестоко искореженной жизни.
С другой стороны, Канда выполнила самое важное домашнее задание: перечислила людей, исключая себя, которым причинила ущерб или боль. Не прощая ничего себе и не оправдываясь, она встала перед группой и поведала, как бросила «Уандерс» и как спихнула заботу о собственных детях на наемную прислугу. И еще внимательно слушала напоминания Стиви, что важная часть выздоровления заключалась в том, что нужно постоянно идти вперед. Была ли она готова к следующему шагу?
Стиви записала себе в блокнот: «Поговорить с К. насчет приезда детей. Поговорить с Мирандой об устройстве занятий семейной терапии после отъезда К.».
После некоторых колебаний Стиви обратила свое внимание на папку, содержавшую материалы о Дени Викерс. Комментарии персонала были от настороженно-нейтральных до достаточно позитивных. Дени казалась общительной, а в вопросах дисциплины и порядка буквально образцовой пациенткой.
Но когда Стиви стала просматривать собственные заметки – многие лишь начатые и затем вычеркнутые и пересмотренные, – то они, казалось, несли в себе красноречивое подтверждение ее собственного смущения, а не обнадеживающего прогресса. Быть может, кому-нибудь следовало бы оценить мое поведение, подумалось ей, потому что я уж точно, видимо, не могу понять, что правильно, а что нет.
Признавшись в своей личной неприязни к Дени, Стиви решила быть справедливой, чего бы это ни стоило. И хотя она была известна своей прямотой и беспрестрастностью, применяла тактику сержантской муштры даже к самым знаменитым и влиятельным женщинам Америки, если речь шла о Дени, Стиви часто ловила себя на том, что смягчает свою резкость.
Как еще могла она, например, объяснить, разницу в том, как она отнеслась к угрозе Ливи предать гласности пристрастие Энн к наркотикам, и то, как она реагировала на возможность того, что Дени может сделать то же самое? Она не колеблясь обуздала Ливи, но до сих пор так и не попросила Дени молчать, не взяла с нее слово. Было ли в этом только желание быть справедливой и освободить Дени от всяких подозрений? Или же она видела, на примере одержимости Дени всю ее жизнь своим отцом, зеркальное отражение ее собственных неврозов, из-за которых ей казалось затруднительным говорить с Дени, когда у нее в этом вопросе была неясность с собственной персоной?
А может, ее удерживало от общения с ней нечто гораздо менее мудреное? Ревность. Боязнь собственной уязвимости. Нежелание искушать свое сердце ситуацией, в которой она была не спасительницей, как обычно, а просительницей. Может, ей попросить Дени, чтобы она освободила Ли…
