на совершенно прямую дорогу, по которой она должна была проследовать, иначе она рискует потерять уважение Хэла – а также, рано или поздно, его любовь.
В огромном вестибюле, похожем на пещеру и украшенном лепниной, несколько торопившихся куда-то прохожих остановились, чтобы поглазеть на стройных, хорошо одетых американцев, однако одного слова, брошенного эскортом из КГБ, оказалось достаточно, чтобы они быстро исчезли. Снаружи их ждали черные «Жигули», мотор машины работал, согревая салон в этой ледяной московской ночи.
Фил помог разместиться Энн и Хэлу, а затем уселся рядом с водителем; задние сиденья были отделены стеклянной перегородкой. Люди из КГБ следовали за ними на маленьком «Москвиче».
– Когда я буду произносить сегодня свою маленькую речь, – поинтересовалась она, – следует ли мне отметить, что это исторический момент? Намекая… ну… что никто не владеет так международной дипломатией, как сенатор Хэл Гарретсон?
– Не перестарайся, – ответил Хэл. – Я всего лишь потенциальный кандидат, не забывай. Неважно, насколько я впереди по результатам голосования. Пока еще я далек от президента. И моя партия предпочитает, чтобы я не огорчал раньше времени человека, который занимает этот пост.
– А почему бы и нет? – нервно засмеялась Энн. – Он сам себя непрерывно огорчает.
Хэл нахмурился и дотронулся до ее руки. Она оказалась холодной, слишком холодной, в отличие от пылающего лица и блестящих глаз. Его глаза сузились, он повернулся и пристально посмотрел на нее.
– Энн… – начал он медленно.
– Все… все, я остановилась, – сказала она. – Я приняла всего лишь одну. Вполне достаточно, чтобы порхать как балерина.
Его тон стал жестче.
– По-моему, мы договорились… мы решили…
– Ты решил, – отрезала она. Затем более мягко: – Послушай, со мной все в порядке, Хэл, правда. Неужели ты думаешь, что я натворю что-нибудь после того, как мы зашли уже так далеко, стольким пожертвовали?
Вопрос повис в воздухе. В нем было нечто большее, чем простая риторика, хотя они оба давным-давно пришли к договоренности забыть про прошлое, никогда не говорить о том, какими разными могли бы быть их жизни, если бы…
Хэл поцеловал жену в лоб и заглянул в глаза, которые напоминали ему порой те, другие, с портретов великих импрессионистов Ренуара или Мане – большие и темные, сияющие… и чуть-чуть туманные, не обрисованные четко. На какой-то момент он отодвинул в сторону мысли о своей карьере и вспомнил ту далекую ночь, когда Энн впервые сказала ему о своей любви – а затем позвала его в постель с девственной страстью, которая приковала его к ней навсегда. В любви она стала его партнершей, его душкой-женушкой, его вторым «я». А в деле его карьеры они были как два метеора, оставляющих единый след, с одной- единственной благородной целью: продвигать вперед его карьеру без лести преданного слуги общества. По мере того как его политические цели осуществлялись одна за другой, Хэл чувствовал себя все сильнее, обходясь по шестнадцать – восемнадцать часов в день с малым количеством пищи и почти без отдыха, отвергая законы естества и работая за счет адреналина своих амбиций. Энн была для него самой большой опорой. С ее красотой, интеллектом и опытом в международных делах она звездой сияла во всех его кампаниях по выборам и никогда не упускала случая дать ему какой-нибудь ценный совет, когда они лежали рядом в постели. И теперь, несмотря на то что она все чаще стала прибегать к пилюлям, он поверил, что с ней все в порядке. Ему пришлось поверить этому…
Но так ли это на самом деле? Или его жена превратилась в бомбу замедленного действия, способную разнести вдребезги все мечты, которые теперь казались такими близкими?
Ограждаемая кагэбэшным эскортом, группа во главе с Хэлом проталкивалась в толпе, вымаливающей возле Большого театра лишний билетик с такой страстью, какую Энн редко доводилось встречать в Соединенных Штатах. Они торопливо прошли через отделанный мрамором и позолотой вестибюль театра и поднялись с одним из охранников наверх, в личные покои примы-балерины Натальи Симоновой.
Служащая театра, одетая в особую форму, приветствовала посетителей на сносном английском, объясняя, что мадам Симонова скоро к ним выйдет.
Стены передней были обтянуты красным велюром, а мебель показалась ей французской, хотя некоторые кресла были накрыты белой, без пятнышка, полотняной тканью, как в пьесах Чехова. На одной стене висело овальное зеркало, резной орнамент его рамы показался Энн приветом из царской эпохи.
Бросив быстрый взгляд в уборную балерины, Энн увидела зеркальную стену. Отражаясь в ней, балерина – высокая и неестественно тонкая – выполняла свои разогревающие упражнения. Она двигалась как породистая лошадь, мышцы напрягались под кожей, тонкое лицо казалось бесстрастным, а глаза миндальной формы застыли в концентрации.
Танцующая свой собственный балет хороших манер, ощущая порой себя в такой же опасности, как если бы она бежала на цыпочках по натянутой под куполом проволоке, Энн подумала о своем родстве с русской танцовщицей. Интересно, что она испытывает сейчас?
Боится ли так, как я, совершить какую-нибудь непростительную ошибку? Кажется ли ей каждый спектакль делом жизни и смерти, неважно, сколько блистательных представлений уже у нее за спиной? А может, все становится только хуже и каждый успех лишь приближает возможность провала, делает его все отчетливей и страшней?
Наконец появилась Симонова. Подобно царице, ведущей прием, она милостиво кивнула, когда люди из КГБ представили ей Хэла и Энн. Балерина протянула каждому из них изящную, узкую ладонь.
– Сегодня я буду танцевать для вас, – произнесла она по-английски, – отдавая дань вашему визиту в мою страну.
– Мы весьма польщены, – ответила Энн на чистом русском.
Удивленно моргнув, балерина на миг поглядела на них мягче. Энн доводилось видеть такие взгляды и раньше; это вознаграждало ее за годы упорной учебы. Однако ей было слишком хорошо известно, что упорный труд не обязательно увенчивается успехом. Это касалось как политиков, так и артистов.
Когда Хэл и Энн вошли в главную ложу страны, русский лидер, плотно сложенный мужчина, и его жена, привлекательная, продуманно пользующаяся косметикой дама, поднялись, чтобы приветствовать их. После
