В пустыне? Я вздрогнул, вспомнив огненное солнце и накаленные пески. Днем адская жара, ночью холод. Сахара выплыла в моем воображении такой, какой ее описывают путешественники, исколесившие пустыню вдоль и поперек. С трудом выдерживают в ней даже феллахи — эти бедные египетские крестьяне.
— У меня есть друг, инженер, — продолжал старик, пустив дым через нос. — Он руководит постройкой большого оросительного канала в пустыне. Но это дело не для тебя. Надо придумать что-нибудь более подходящее. У тебя есть профессия?
— Нет. Делаю, что попадется.
— Странно! Молодой человек и без профессии... Плохо, очень плохо.
— Я учился... Был студентом на родине. Вначале изучал биологию, потом медицину.
— Врач? — удивленно посмотрел на меня старый турок. — И так опуститься?
— Злые люди изгнали меня с моей родины, — ответил я подавленным голосом. — Продали ее Гитлеру. Бежал, спасая свою жизнь. И теперь скитаюсь по белу свету, как перекати-поле.
При воспоминании о родине мне стало грустно. Со времени бегства из Болгарии, я часто вспоминал о близких мне людях, с которыми жил и вместе боролся. Горечь еще больше усиливалась оттого, что мои товарищи продолжали борьбу за свободу, а я был принужден скитаться по чужим* странам, среди чужих людей, голодать и мучиться вдали от родных краев. Но другого выхода не было. Я должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь. Много моих сверстников и людей постарше, борцов против фашизма, тоже бежали из Болгарии, кто когда. Некоторым из них, более счастливым, удалось попасть в Советский Союз, о котором мечтает каждый из нас, но другие скитались из одной страны в другую, не будучи в состоянии пустить корни на чужой земле. И они страдали, как я, но это меня не утешало. Я непрерывно думал о моей прекрасной родине и твердо верил, что рано или поздно темные силы будут побеждены и — я снова вернусь домой. Эта надежда меня поддерживала и давала силы выносить самые тяжелые невзгоды.
— Понимаю, — кивнул головой старик. — Когда-то и я скитался, как ты, но потом все устроилось. Нужно иметь терпение. Сколько бы мы не торопились, мы не можем опередить времени. Я найду тебе работу, а до тех пор ты получишь у меня стол и квартиру. Не возражай, это пустяк.
Я поблагодарил доброго человека. Он крикнул слугу и велел показать мне будущее жилище.
Маленькая каморка в низкой пристройке во дворе была довольно уютной для человека в моем положении. И пища была совсем приличной. Мехмед-ага, старый содержатель «Китайских фонариков», привязался ко мне и полюбил как сына, может быть, потому, что был совсем одинок. Я ничего не делал и по целым часам бродил по узким уличкам старого города, иногда заходил и в новые кварталы с огромными зданиями и широкими бульварами. Потом возвращался в «Китайские фонарики» и рассказывал Мехмед-аге о городе, в котором он родился. Старик перебирал четки, мечтательно глядел через решетчатую переборку и снова и снова расспрашивал меня о Плевне...
II
Трактир «Китайские фонарики» находился в одном из узких переулков Александрии, вблизи порта. Он походил на древние катакомбы, в которые вели стертые каменные ступени, подобно ступеням в древних гробницах фараонов. Закопченный потолок опирался на три деревянных столба, изъеденных временем и засиженных мухами, а деревянный пол гнулся и скрипел под тяжелыми шагами матросов, как корабль во время шторма. Единственное окно с грязными стеклами осевшее ниже уровня замощенной булыжником улицы, пропускало слабый, сумеречный свет. Даже днем посетители почти ощупью находили столики и стулья. Но днем посетители появлялись редко. Иногда случайно забредал еще не вытрезвившийся матрос и требовал виски без соды, чтобы опохмелиться со вчерашнего, или грузчик, перед тем как идти на работу, заказывал рюмку желто-зеленой водки отвратительного вкуса. Но к вечеру, когда зажигались электрические фонари, трактир оживлялся. Бумажные китайские фонарики, висевшие по стенам, излучали разноцветный свет. К потолку были прикреплены и другие пестрые бумажные украшения — желтые слоны и красные пантеры, синие львы и черные гиены, зеленые попугаи и фиолетовые обезьяны, которые при вечернем освещении выглядели еще более причудливыми. Шарманка в углу поблескивала черным лаком. Грустными звуками она привлекала матросов, как Орфей — горы и леса, и умиляла их, как Амфион — зверей. Едва заиграет она вечером, и матросы шумно вваливаются в трактир и располагаются вокруг грубо сколоченных столов.
Содержатель «Китайских фонариков» никогда не появлялся в трактире при посетителях. Потому ли, что презирал матросов, которые шумели и буйствовали, или потому, что завидовал их молодости — не знаю. Отделенный решетчатой перегородкой за стойкой, он отдыхал на мягкой тахте и задумчиво смотрел перед собой. В такие минуты созерцания он ни на секунду не выпускал изо рта янтарного мундштука, и табачный дым клубами струился над его головой. О чем он думал? О вселенной, о людях, о жизни? Кто может сказать, о чем думает такой старик? Волнения жизни его не трогали потому, что сердце было глухо к земным радостям.
Мехмед-ага закончил счеты с жизнью и спокойно ждал смерти. А я был молод и думал: «Унизительно сидеть на чужой шее и знать, что ты не заработал хлеба, который ешь». Нужно было во что бы то ни стало поскорее найти себе работу.
Однажды мне удалось устроиться на разгрузку одного парохода. Вечером принес заработанные деньги Мехмед-аге, но он отказался их взять.
— Что ты себя изводишь, парень? — упрекнул он меня. — Твои муки стоят больше пяти грошей, которые ты получил. Эта работа не для тебя. Потерпи, пока я не найду тебе более подходящую.
Но дни текли серые и скучные, а «подходящее» не находилось. И я решил бросить Александрию, отправиться куда угодно, хоть на край света, но найти работу.
Все пароходы, шедшие из Европы в Индию и Австралию, заходили в Александрию, но я не мог сесть ни на одни из них, так как у меня не было ни денег, ни паспорта. Единственное, что мне оставалось — поехать в Австралию, на рудники. В Александрии английские компании набирали рабочих на эти рудники, сажали их на пароходы и отправляли на далекий континент. Много молодых шахтеров и Австралии было забрано в армию, и компании усиленно старались заместить их людьми, нуждающимися вроде меня. Они не интересовались ни национальностью, ни прошлым тех, кто желал идти на рудники, не требовали от них никаких документов. Достаточно было человеку подписать договор на пять лет и сесть на пароход, и он доставлял его на другой конец земного шара. Я решил добровольно пойти на каторжный труд в эту далекую и неведомую страну.
Когда я поделился моим решением с Мехмед-агой, он посмотрел на меня с сожалением и сказал:
— Рудники в Австралии — настоящее кладбище. Что тебе вздумалось живым себя похоронить?
— Я не могу ждать ничего лучшего.
— Почему же? Ты можешь отправиться на какую-нибудь плантацию на островах в Индийском океане. Там, по крайней мере, будешь работать на солнце и чистом воздухе, а не под землей. Я видел людей, вернувшихся из рудников в Австралии с расшатанным здоровьем, одной ногой в могиле.
— Я здоров, выдержу, — упорствовал я.
Мехмед-ага скорбно покачал головой и вздохнул:
— Хорошо, поезжай. Но знай, что это безумие.
И я знал, что безумие, но мое решение было непреклонно. Мне было уже невмоготу есть даром чужой хлеб — каждый кусок застревал у меня в горле. Я хотел работать, сам добывать себе пропитание. Безделье хуже всякой болезни. Лучше смерть, чем такая жизнь.
— Хорошо, — согласился Мехмед-ага. — Не буду тебе мешать. У меня есть знакомый агент, который набирает рабочих для одной английской компании. Я поговорю с ним.
Через несколько дней Мехмед-ага позвал меня и сказал:
— Сюда приехал англичанин, мой старый приятель. Его яхта стоит в старом порту. У него плантации на Кокосовых островах — где-то в Индийском океане. Говорил ему о тебе. Он согласен взять тебя хавилдаром, надсмотрщиком. Понравилось ему, что ты лекарь. Он хочет посоветоваться с тобой, какими лекарствами запастись в Александрии. Сегодня вечером он придет на тебя посмотреть. А я все же не
