— Курсант Макухин! — прервал его мысли Жердев. — То, что она сказала, правда?
— Не все ли равно, товарищ лейтенант? — сокрушенно сказал Ким, словно боясь, что его обвинят в тяжком грехе.
Жердев удивленно покрутил головой и ничего не сказал. Потом, уже в городе, он подошел к Киму, положил руку на его узкие, худые плечи и слегка стиснул их.
— Вот так, теоретик, — вздохнул он. — Вот так бывает…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Семен Легостаев бредил звездами. Без звезд, думал он, земля была бы одинокой, неприкаянной и слишком гордой. Звезды напоминали, что есть еще иные миры, таинственные и недосягаемые.
Звездное небо распаляло мечты. Не удивительно: Семен всей душой любил астрономию. В школе он наперечет знал названия созвездий, любил путешествовать по атласу звездного мира. В пограничном училище на ночных занятиях по тактике хорошо понял, что звезды помогают людям в пути, а не просто с неутоленным любопытством глазеют на землю: звезды оказались прекрасными ориентирами.
С тех ночей звезды особенно полюбились ему, без них на душе было тягостно и одиноко. И когда один из его друзей-курсантов с опрометчивой запальчивостью заявил, что не понимает, почему нужно изучать звезды, когда столько еще не познанного на земле, и почему люди, никогда не бывавшие, к примеру, в соседней с Москвой Рязани, спешат лететь на Марс, Семен не стал спорить с ним, он просто сказал:
— Родились мы с тобой под разными созвездиями…
Единственное, чего не любил Семен, — это падающих звезд. Несмотря на всю красоту и необычность этого зрелища, в нем было что-то противоестественное. Падая, звезды полыхали над заставой, как холодные факелы. Небо было на редкость щедрым: ночи пролетали стремительно, охотно сдаваясь в плен ранним рассветам. Тьма неуловимой тенью стлалась над границей, чтобы исчезнуть в тихом сиянии лунного света. Звезды вспыхивали и гасли в черной воде реки. Они трепетали на глянцевых стволах берез, украдкой заглядывали в холодные влажные отпечатки следов, оставленных на проселке копытами верховых коней.
Звезды воскрешали воспоминания. Все думы Семена заполонила Настя, словно на всей земле не было больше ни одной девушки, которую он смог бы полюбить.
В свободные от службы минуты его тянуло к стихам Блока. И теперь, где бы он ни был: на проверке нарядов или на стрельбище, стоило чуть расслабиться, как в голову лезли одни и те же, звучащие как откровение и как укор строки: «Тот, кто любит, тот самый бесстрашный — больше боли б ему, больше мук…»
Впрочем, чаще всего приходилось забывать не только о Блоке, но и о самом себе. Прошло не так уж много времени, как уехал отец, а на участке заставы стало и вовсе невмоготу от наглости немцев.
Взять хотя бы сегодняшний день. Семен с ординарцем объезжал контрольно-следовую полосу, как вдруг его внимание привлек стоявший на сопредельной стороне офицер с биноклем. Щеголеватый и стройный, он то и дело вскидывал к глазам бинокль. Он смотрел в бинокль не так, как смотрят военные — дотошно, скрупулезно изучая интересующие их объекты, цели и ориентиры, — а как наслаждающийся природой и упивающийся собственным великолепным настроением человек, совершающий богатую впечатлениями прогулку. Возле офицера неторопливо прохаживался ефрейтор, чья нескладная, громоздкая фигура еще более рельефно подчеркивала стройность и молодцеватость его командира.
Семен из укрытия смотрел на офицера, мысленно сравнивая его с собой и подспудно, независимо от своей воли, зажигаясь чувством неприязни и раздражения из-за того, что офицер вел себя слишком самоуверенно и бесцеремонно, всем своим видом показывая, что вполне может и даже хочет вот так же самодовольно и нагловато-весело ходить по любой территории, кому бы она ни принадлежала.
— Наблюдайте внимательно, — приказал Семен Фомичеву, лежавшему рядом с ним, встал и пошел к укрытию.
Семен похлопал своего коня по упругой лоснящейся шее и, набрав левый повод, вставил ногу в чуть звякнувшее стремя, готовясь опуститься в седло, как его остановил встревоженный и удивленный голос Фомичева:
— Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант…
Семен обернулся и тут же услышал раскатистый, звонкий и безудержно-веселый смех немца. Ярость охватила его: офицер стоял у нашего пограничного столба и, обхватив его длинными, гибкими руками, пытался раскачать, будто пробуя, насколько крепко он врыт в землю. Столб не подавался, и немец, то и дело поглядывая в нашу сторону, по-мальчишески задорно, лающе хохотал. Семен хорошо видел его лицо — оно было красивым, даже слишком красивым для мужчины, и эта красота никак не вязалась с тем, что делал сейчас этот вконец обнаглевший, самоуверенный фашист.
Семен выхватил револьвер и выстрелил вверх. Офицер удивленно взглянул в ту сторону, откуда раздался выстрел, как бы сожалея, что русские пограничники придают его невинной шутке столь серьезное значение. И тут же разразился новым приступом громкого хохота. Он нехотя отошел от столба, не переставая смеяться.
«Кто ты? — подумал Семен. — Наверное, мы с тобой ровесники. Оба недавние выпускники училищ. Но какие разные!»
Только теперь Семен заметил, что из кустарника навстречу ему неторопливой, сосредоточенной походкой шел второй офицер. Он не смеялся, был мрачен и, казалось, не разделял веселой беззаботности первого. Подойдя вплотную к продолжавшему хохотать офицеру, он что-то сказал ему и погрозил кулаком в сторону советской заставы. Потом они скрылись в кустах.
— Разнуздались, паразиты, — жестко произнес Фомичев, будто речь шла о лошадях. — Зануздать их пора, товарищ лейтенант.
— Пора, — подтвердил Семен. — Придет время — зануздаем.
Они поехали дальше. Семен хмурился, с трудом сдерживал раздражение. За последние дни на него, будто по заказу, свалилось много неприятностей. Одна из них оставила тяжкий и горький осадок на душе.
Случилось это вскоре после отъезда отца. Семен уже совсем было решил попросить краткосрочный отпуск, чтобы съездить за Настей, как неожиданно его вызвали в отряд. С той поры, как накалилась обстановка, офицеров с границы в штаб отряда вызывали очень редко, обычно штабники сами приезжали на заставы и на месте решали возникавшие вопросы. Поэтому так насторожил Семена звонок Орленко. Тем более что в этот раз Орленко обошелся без обычных для него шуток.
— Вот, братец мой, — будто извиняясь перед Семеном, сказал Орленко, отводя погрустневшие глаза в сторону. — Честно говорю: ломаю голову, как разговор начать. Эх, да чего тут мистерию-буфф разыгрывать. Конкретно, влетело мне за твоего отца по первое число.
— За отца? — встревожился Семен. — Случилось что? Не понимаю…
— Я вот тоже не очень-то все это понимаю. Сперва думал, разыгрывают меня. Герой Гвадалахары, орденоносец, известный художник…
— И что же? — Семен уже не мог сдерживать себя. — Что же?
— Как тебе сказать… Обвиняют его в чем-то серьезном. А меня в том, что на границу пустил, на заставу.
Орленко говорил все это необычно медленно, подбирая слова, и Семену казалось, что тот не решается сообщить ему самого главного.
Так оно и было. Правда, ему, Орленко, не сочли возможным сообщить обо всех причинах, вызвавших арест Легостаева, но дали понять совершенно определенно, что он как политработник проявил явное благодушие, беспечность, если не самое настоящее ротозейство. Начальник отряда Смородинов, получив нагоняй из округа, распалился и круто повел себя в разговоре с Орленко, поставив ему в вину то, что он своевременно не доложил о своем решении отправить Легостаева-старшего на заставу.
— Он же орденоносец, воевал в Испании… — пытался оправдываться Орленко.
— Наивный ты человек, — недобро усмехнулся Смородинов и, понизив голос, добавил: — Ты что,
