одна такая на всю западную границу, от моря до моря.
— Болтун ты, Легостаев, — беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. — Неисправимый любитель почесать язык.
— А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.
— Закончим, — на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. — Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет — извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.
— Теперь держись, буду звонить через каждые полчаса, — пообещал Семен.
На том и закончили. Позже, вспоминая эту ночь, Семен с грустью думал, что больше ему не пришлось говорить с Улыбышевым. В первые же минуты войны связь оборвалась, а сам Улыбышев был убит: его сразило осколком снаряда еще на крыльце заставы…
Семен прошел в казарму. Там стояла полутьма: фитиль керосиновой лампы был прикручен, стекло закоптилось. Почти все койки пустовали — наряды еще не вернулись с границы. Лишь в углу кто-то сладко, протяжно храпел, будто вознамерился втянуть в легкие весь воздух.
Хлебникова Семен застал сидящим на койке. Он медленно натягивал брюки на исхудавшие, высохшие ноги и морщился от головокружения.
— Не спится? — спросил Семен.
— Как на участке? — вместо ответа задал вопрос Хлебников, придвигая к себе сапоги с навернутыми вокруг голенищ байковыми портянками.
— Стрельба была, — уклончиво ответил Семен. — Немцы расшалились.
— Не убыло бы тебя, если бы и доложил, — укоризненно заметил Хлебников.
— Чего больного тревожить? Соль на раны сыпать? — хотел было шуткой отделаться Семен.
— Брось выкомаривать, — невесело оборвал его Хлебников. — Говори лучше, кого на границе задержал.
— А это ты у майора Смородинова спроси, — нахмурился Семен.
— Боишься награду на двоих делить? — в упор спросил Хлебников.
— Будешь такими афоризмами кидаться — я с тобой вообще говорить перестану, — всерьез рассердился Семен.
— Чувство юмора потерял? — пытаясь смягчить разговор, спросил Хлебников. — А коль со мной считаться не желаешь, я Смородинову позвоню, пусть меня на другую заставу пошлет или в отряд вернет. Думаешь, мне делать нечего?
— Поступай как знаешь.
— И все же — кого задержал?
— Известно кого — человека. А больше ничего не смогу сказать без личного разрешения Смородинова. Кстати, он приказал быть наготове, вполне вероятно, вот-вот немцы могут напасть.
Хлебников все же сходил в канцелярию, переговорил со Смородиновым. О том, что ему сказал начальник отряда, распространяться не стал. И больше не задал Семену ни одного вопроса.
На рассвете Семен пришел домой. На крыльце сидел расстроенный Мачнев. Он очень обрадовался приходу лейтенанта и принялся тут же высказывать обиду:
— Никакого сладу с ней нет, товарищ лейтенант. Из квартиры выгнала, нечего, говорит, меня сторожить. А я ж за нее в ответе. Голову снесут, если что, и скажут, что так и был ты, дорогой товарищ Мачнев, без этого предмета. Какой из меня караульщик? Приставим часового — и дело с концом.
— Помощь-то ей оказал? Рану перебинтовал?
— Перебинтуешь ей, товарищ лейтенант! Да она и близко к себе не подпускает. Дикарка какая-то!
— Ну, хорошо, Мачнев, можешь быть свободен. Отдохни немного, день сегодня будет крутой.
— Часового прислать?
— Не надо пока.
Мачнев, облегченно вздохнув, ушел, а Семен тихонько постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал громче.
— Войдите, — едва слышно раздалось из комнаты.
Семен нерешительно открыл дверь и остановился на пороге. Непривычно и дико было видеть на своей кровати женщину. Он смотрел на нее и невольно сравнивал с Настей. Ничего похожего — день и ночь! Черные, коротко подстриженные волосы на подушке — черный уголь на белом снегу. Карие, пронзительной силы глаза. Смуглое, как у мулатки, лицо. А у Насти — льняные косички, яркая синь чем-то изумленных глаз, розовые, как на морозе, щеки. И Настя совсем еще девочка по сравнению с этой, по всему видно, волевой, решительной и прекрасно знающей жизнь женщиной.
— Доброе утро, — сказал Семен, когда обоюдное молчание стало нестерпимым.
Ярослава кивнула в ответ, что-то смягчилось в ее суровом лице, — может, чуть добрее стали глаза.
— Я сообщил о вас в отряд, — сказал Семен, не ожидая вопросов. — За вами выслали машину.
Ярослава молчала.
— Может быть, вам что-нибудь нужно? — спросил Семен, — К сожалению, на заставе нет ни одной женщины, и вы уж не обижайтесь, что помогать вам будут мужчины.
Он чуть было не сказал «ухаживать за вами», но вовремя сдержался — уж слишком явной была двусмысленность этих слов.
— Очень хорошо, — сказала Ярослава.
Семен не мог понять, почему она так говорит, и смутился.
— Нет женщин, — значит нет и детей? — спросила она, и в голосе ее послышалась надежда на то, что он подтвердит ее предположение.
— Нет и детей.
— И на том спасибо, — вздохнув, сказала она.
Семен потоптался у порога, не зная, куда себя деть в своей собственной комнате. Потом присел на краешек табуретки. День был пасмурный, солнце так и не сумело выбраться из-за туч, и потому в комнате тоже было пасмурно и тоскливо.
— Старшина сказал, что вы не разрешили ему перевязать рану, — осторожно начал Семен, опасаясь рассердить ее. — Однако вы можете потерять много крови.
Она посмотрела на него с едва заметным вызовом. «Наверное, мысленно издевается надо мной, считает мальчишкой», — смущенно подумал Семен.
— А вы умеете перевязывать? — неожиданно спросила Ярослава.
— Конечно.
— Вот и перевяжите, — попросила она, не заметив его обиды. — Когда это хотел сделать ваш старшина, я думала, что обойдется. А сейчас вижу, что вы правы.
— На заставе есть санинструктор… — начал было Семен.
— Вы что же, в кусты? — не дала ему продолжить Ярослава.
— Хорошо, перевяжу, — согласился Семен.
Он подошел к умывальнику, тщательно, как хирург перед операцией, вымыл руки, то и дело смывая вскипавшую клочьями мыльную пену. Насухо вытерев их чистым полотенцем, он приблизился к кровати, взял с тумбочки перевязочный пакет.
Ярослава приподнялась на подушке и как-то странно, по-детски жалобно посмотрела на Семена.
— Вам помочь? — спросил он. — Где рана?
Она кивнула, отворачиваясь от него, будто боялась почувствовать вблизи себя его дыхание, и рукой показала на правую сторону груди, почти у самой ключицы, где на платье почерневшим пятном запеклась кровь.
— Вы можете высвободить руку из рукава? — спросил Семен.
— Нет, — огорченно ответила она. — Придется снимать платье.
Семен растерялся — еще никогда в жизни не доводилось ему снимать платье с женщины, тем более с совершенно незнакомой. «Но она сейчас для тебя не женщина, она раненая, которой ты должен помочь точно так же, как помог бы любому своему бойцу», — убеждал он самого себя. Семен с надеждой ждал от нее какого-нибудь ободряющего слова, которое бы придало ему смелости, но она молчала.
