это — при нем не было ни документов, ни свидетельств того, что он попал в плен лишь тогда, когда был тяжело ранен. Командир отряда Коваль, молчаливый, замкнутый и суровый, был человеком стреляным: в его немногочисленный на первых порах отряд как-то проник подосланный гитлеровцами агент. Закончилось это для партизан весьма плачевно — их внезапно окружили каратели и почти полностью истребили.
Коваль много дней присматривался к Киму, задавал врасплох вопросы и, если Ким затруднялся ответить на них или же отвечал уклончиво, он хмурился и в раздумье клал перед собой на стол тяжелые мозолистые кулаки.
Ким изо всех сил старался завоевать доверие. Как-то он вычертил Ковалю схему противотанкового устройства 122-миллиметровой гаубицы образца тридцать восьмого года. Коваль долго рассматривал схему, вертел ее у обвислого мощного носа и в конце концов хмуро изрек:
— Ты что же, думаешь, я что-нибудь в твоей чертовщине уразумел? Ни дьявола я в ней не уразумел. И чего это я должен ломать голову над твоей гаубицей? Ты что, мне ее дарил? А раз этой самой гаубицы у меня на вооружении не числится, то и не нужна мне она!
Однако, как заметил Ким, он стал относиться к нему более уважительно, хотя и прозвал шутя «Яшка- артиллерист».
Коваль до самозабвения любил оперетту «Свадьба в Малиновке» и, когда пребывал в хорошем настроении, неизменно говорил фразами ее персонажей. Однажды Киму даже удалось подслушать, как Коваль, оставшись один, вполголоса напевал: «На морском песочке я Марусю встретил…»
При этом он удивительно точно копировал Попандополо, с той лишь разницей, что скуластое лицо его оставалось, как и всегда, хмурым и суровым.
Осень принесла партизанам много хлопот. Лесные дороги размыло дождями. В глубоких колеях недвижимо застыла ржавая вода. Отряд оказался в плену у бездорожья. Продукты из дальних хуторов приходилось таскать на себе. Партизаны рисковали попасть в засаду. Боеприпасы были на исходе. Первые заморозки сразу же напомнили, что многие партизаны одеты по-летнему. А тут еще, как на грех, прервалась связь с основной базой партизан, расположенной в двухстах километрах. В последнем бою с полицаями погиб радист, больше на рации работать никто не умел. Вот тут-то и пригодился Ким Макухин.
Коваль, узнав, что Ким изучал рацию в полковой школе, хотел сразу же определить его радистом, но заколебался. Он еще не успел проверить Кима в деле, в боевой обстановке, а рация — святая святых отряда. Но выхода не было.
— Вот что, Яшка-артиллерист, — сказал Коваль. — Садись-ка ты за рацию.
— И буду вечно прикован к штабной землянке? — возмутился Ким. — Разве для этого я шел к вам в отряд?
— Ты чего ощетинился, артиллерист? — удивился и в тоже время обрадовался Коваль. — Скажи на милость, для чего же ты шел ко мне в отряд?
— Дайте мне пять человек, — горячо сказал Ким. — Мы отобьем на шоссе у немцев пушку. И тогда вы узнаете, зачем я к вам шел!
— Ну, ты даешь! — восхищенно воскликнул Коваль. — Не зря я тебя Яшкой-артиллеристом величаю. А только это, надобно тебе уразуметь, авантюра. Донкихотство, одним словом. Парней положишь.
— По-вашему, в землянках храпеть — это и означает партизанить? — разозлился Ким. — А смелый налет — авантюра? Вы разрешите и, если я провалю операцию, — расстреляйте.
— Расстреливать-то некого будет, можешь ты это уразуметь? — Коваль начал выходить из себя. — Ну, предположим, ты эту игрушку отобьешь, так куда же с ней денешься? Она у тебя трошки с шоссе съедет — и по брюхо увязнет. И опять же, снаряды к нам сами фрицы, как ангелы-хранители, доставлять будут?
— А мы ее со снарядами отобьем, — не сдавался Ким. — И не «Большую Берту», а пушчонку противотанковую. Мы ее на плечах на «ура» поднимем. Да и дороги скоро морозом скует.
Коваль долго крутил колючий ус.
— Заманчиво рисуешь, — покачал он мощной головой. — Вот только как бы из этого тот самый «втустепь» не получился, что Яшка-артиллерист с Трындычихой отплясывал. В общем, битте-дритте, фрау- мадам…
К конце концов Ким уломал Коваля, и тот согласился.
— Одно условие — поработай на рации до того, как мне радиста пришлют. Передай-ка сейчас вот эту радиограмму. Нам без рации — как Трындычихе без языка…
Через несколько дней, когда лесные дороги намертво схватило морозом, Ким отобрал пять человек, рекомендованных Ковалем. Ребята были лихие, жаждали настоящего дела. Дерзкий замысел Кима увлек их, и они принялись разрабатывать план действий — вначале на карте, а потом и на местности.
Ким выбрал для налета крутой, изгибистый поворот шоссе, за которым сразу же находился небольшой мост, перекинутый через ручей. Идея была такова: выследить грузовую машину с прицепленной к ней противотанковой пушкой, взорвать мост перед тем как машина въедет на него и таким образом отсечь орудие от остальной колонны. Нападать лишь в том случае, если колонна будет невелика — максимум взвод. Солдат противника внезапно забросать гранатами. В лесу, неподалеку от шоссе, будет стоять наготове пара коней, с помощью которых пушку и передок со снарядами можно будет быстро переправить как можно дальше от места предполагаемых действий.
— На бумаге все выходит. Это мне, это тебе, а это опять же тебе, а кладу себе. А как оно выйдет на шоссе? Немец, он башковит, никуда не попрешь. Не вышло бы: трубка пять-ноль, прицел двадцать, раз-два и — мимо? А?
— Как выйдет — этого сам господь бог нам не доложит, — рассмеялся Гриша Спевак, отчаянно храбрый парень. — А только, если все с умом провернуть, будет у нас свой бог войны!
На задание они отправились на рассвете, чтобы засветло добраться до изгиба шоссе. Утро занималось хмурое, неласковое. Низины заволокло плотным туманом. В голом, с опаской ожидавшем прихода зимы лесу было сумрачно и тоскливо. Партизаны шли цепочкой по едва приметной тропе. Гриша Спевак нещадно курил, зная, что в засаде дымить цигаркой не придется. Он был из здешних мест и хорошо знал дорогу к шоссе, посмеивался над Кимом, который время от времени сверял маршрут с картой. Каждый из бойцов, включенный Ковалем в группу Кима, был специалистом в своем деле: Спевак за короткий срок прослыл в отряде отважным подрывником, молчаливый — за день не выбьешь слова — Алеша Ясень был метким стрелком, а Иван Захарченко, тяжелоатлет, творил чудеса с ручными гранатами — никто не мог метать их так далеко и так точно, как он. Ездовой Антип Курлыкин, посланный вслед за ними верхом на обозной кобыле, хорошо знал местные тропы.
Они благополучно добрались до места, дождались наступления темноты и, выбрав наиболее благоприятный момент, когда шоссе, казалось, замерло и лишилось признаков жизни, заминировали мост. Сделать это было не очень сложно: мост был деревянный, местного значения и немцами не охранялся.
Затем Ким увел группу в глубь леса. Здесь они развели небольшой костер, набрали сушняка, чтобы меньше дымило, и скоротали оставшуюся часть ночи.
Утром партизаны снова выдвинулись к шоссе и залегли в кустарнике. Вначале им не везло: по шоссе изредка проносились машины с грузами, неторопливо вышагивали тяжеловесные, с мохнатыми мощными ногами, битюги, впряженные в громоздкие; казалось, на века сработанные повозки. Потом, уже ближе к полудню, мимо прогрохотали четыре танка.
— Никак у фрицев вся артиллерия кончилась, — негромко сказал никогда не унывающий Гриша, — Или Гитлер ее для обороны Берлина бережет?
— Шуткуешь ты… — проворчал Захарченко. — Ты сперва Москву в обиду не дай.
— Помяни мое слово, Иванушка, — убежденно отозвался Спевак. — Мы с тобой еще из той пушки, что сегодня захватим, по Берлину шарахнем. Придет времечко! И по главной улице Берлина прогуляемся. Как думаешь, имеется там главная улица?
— Брось трепаться, — мрачно сказал Иван.
— Не треплюсь я, Ванечка, ей-ей, не треплюсь. Называется-то она как, небось и не ведаешь?
— Отцепись.
— Вот видишь, Ванюша, дожил ты, считай, до зрелого возраста, а какая в том Берлине главная улица, тебе и невдомек. Серость это, Иван Тарасович, форменная серость и необразованность.
— Сам-то не знаешь, — огрызнулся Захарченко.
— Унтер ден Линден, — неожиданно выпалил молчавший до этого Алеша.
