сколько эти фрицевские битюги уже успели сена на навоз переварить? Не успеваем подвозить.
— Разрешите, я разведаю сам, — сказал Ким.
— Дурнее ничего не придумал? — рассвирепел Коваль. — А если тебя уложат, кто из пушки палить будет?
— Палить ни к чему, — предупредил Ким. — Два-три снаряда — не больше. И желательно ночью. Иначе они нас по выстрелам засекут.
— Будем стрелять, — решил Коваль. — Сегодня ночью. И знаешь почему?
— Не знаю!
— Эх ты, деятель! Завтра какой день, вспомни! Седьмое ноября! Гостинец фрицам по случаю славной годовщины!
Ночью к огневой позиции собрались почти все партизаны, за исключением караульных. Ким подошел к пушке, установил угломер, уровень, прицел. Солодовников светил ему «летучей мышью». Потом зарядил орудие, вспомнив, что так же заряжал свою гаубицу в жарких июньских боях. Но та была своя, родная гаубица, а от этой немецкой пушки устаревшей конструкции, с тяжелым неповоротливым лафетом, веяло чем-то чужим и враждебным. «Ничего, — ободрил себя Ким. — Сейчас ты, «Берта», послужишь Советскому Союзу».
— Орудие готово, — доложил Ким.
— Па фашистским гадам! — сперва хрипловато и негромко, а потом все более воодушевляясь, скомандовал Коваль. — В честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября — огонь!
Ким дернул за спуск, и в то же мгновение раздался оглушительный тявкающий гул выстрела, ствол пушки полыхнул огнем, она подскочила, будто подброшенная подземным взрывом, и едва не вырвалась из ставшего ей тесным окопа. Едкий запах горящего пороха повис над поляной.
— Вот это бог, истинный Илья-пророк на колеснице, — подвел итог восторженным восклицаниям Гришка Спевак. — Правым ухом теперь ни хрена не слышу.
После того как расчет водворил пушку на прежнее место, последовал второй выстрел.
— Это за Курлыкина, — сказал Коваль. — Спасибо тебе, Макухин.
Возвращаясь в землянку, Ким едва не столкнулся с Настей.
— Поздравляю, — первой заговорила она.
— Чего уж там, — невесело отозвался Ким.
— Ты не сердись на меня, — непривычная теплота проступала сейчас в каждом ее слове. — Не сердись, очень тебя прошу.
— Я не сержусь, — тихо сказал Ким. — Вот ребят обучу, сам в разведку буду проситься.
— Зачем?
— Так, — уклончиво промолвил он. — Здесь я теперь не смогу.
Они не заметили, как отошли от землянки к самому лесу.
— Не смогу… — прерывисто повторил Ким.
И тут же услышал едва сдерживаемое рыдание. Настя приникла к холодному стволу березы. Плечи ее тряслись.
— Зачем ты? Что с тобой? — испуганно спросил Ким.
Настя долго не отвечала. Потом, справившись с душившими ее слезами, не оборачиваясь, сказала горячо и гневно:
— Какая же я тварь! Мучаю тебя. Но что мне делать, что? Он у меня здесь, — она приложила ладонь к груди. — Здесь он, понимаешь? И себя мучаю, и тебя.
Она снова затряслась от рыданий.
Ким медленно, словно боясь спугнуть, приблизился к ней, тихо и осторожно прикоснулся губами к ее руке. «Я преклоняюсь перед твоей верностью», — хотел сказать, но сказал другое:
— Все правильно, Настя.
Он повернулся и медленно пошел к землянке.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ирина вернулась из экспедиции осенью. Солнечные, не по-сибирски теплые дни не спешили уходить. Леса, подступившие к Тюмени, надели самые богатые, пылающие золотом наряды. Тобол неслышно бился в крутых берегах.
А на душе было сумрачно. Не везло еще с весны. Геологоразведочная партия, в которой работала Ирина, безуспешно пыталась найти нефтяные выходы по берегам таежной реки, где еще лет десять назад техник Косолапов обнаружил маслянистую пленку. Работать было трудно. Полчища комаров и москитов осаждали геологов. Один из двух буровых комплектов, завезенный к месту работ, оказался неисправным, а в полевой химической лаборатории, с помощью которой можно было бы выявить битуминозные вытяжки, не было лаборантки — она вышла замуж и осталась в Тюмени. При переправе через коварную реку перевернулся плот и на дно ушел почти весь запас продуктов — консервы, сушеный картофель и лук. К многочисленным хлопотам прибавилась еще необходимость охотиться на дичь, ловить рыбу, заготавливать черемшу и таежные ягоды.
Но не в этом состояла главная причина неудач, сводившая к минимуму усилия экспедиции — была еще причина чисто психологическая и потому наиболее трудно преодолимая — часть геологов разуверилась в успехе поисков.
Ирину больше всего встревожило то, что Игорь Шестопалов — ее муж и тот самый геолог, который с фанатической настойчивостью доказывал неоспоримость гипотезы Губкина — теперь, когда, казалось, нужно было сделать последний, решительный рывок к намеченной цели, — вздумал отречься от своего мнения.
Уже почти в конце полевого сезона геологоразведочная партия расположилась в крохотном таежном поселке — единственном живом островке среди бескрайнего океана тайги.
И здесь, в деревянной, замшелой сторожке местного охотника, разгорелась отчаянная, непримиримая дискуссия. Спорили до хрипоты, и, казалось, не будет конца этому спору. Есть нефть в Сибири или нет ее — в этом вопросе никто не хотел идти на компромиссы: и те, кто утверждал, что есть, и те, кто доказывал, что нет. Разуверившиеся — тон в этой группе задавал Игорь — говорили, что хватит обманывать самих себя, хватит пускать на ветер государственные деньги, особенно сейчас, когда идет жестокая, не на жизнь, а на смерть, война.
Те же, кто верил в удачу, говорили, что все эти доводы — жалкая попытка оправдать свое отступничество, сойти с трудной дороги, ведущей к цели, и что поисками нефти как раз и можно помочь фронту. Когда гитлеровцы рвутся к Баку и Грозному — сибирское черное золото становится во много крат ценнее и дороже.
Спорили долго, а потом, усталые, злые, так и не пришедшие к единому мнению, повалились спать.
Ирине спать не хотелось. Она вышла из насквозь прокуренной избушки. Тайга плеснула ей в лицо студеным, пронзительно чистым ветром. Рядом, в каменистой расщелине, билась река. Казалось, берега не выдержат — и разъяренные потоки воды вот-вот хлынут на сторожку. Все вокруг поглотила тьма.
Ирина стояла, отдавшись воспоминаниям, и все они — далекие, еще московские, и близкие — тюменские, зримо встали перед ней.
«Собственно, чему удивляться? — размышляла Ирина, тщетно пытаясь успокоиться. — Разве не каждый проходит через это? Сначала восторг, взлет, ликование, стремление ввысь, а потом сомнения, колебания, спуск с высоты, гибель иллюзий…. Даже государствам был уготован такой путь. Подъем, наивысший расцвет, а затем увядание, потеря былого величия, оскудение… И только фанатичные усилия археологов давали людям возможность узнать о том, что в некоем веке жило-было некое государство. Вроде государства Урарту… Но при чем здесь Игорь Шестопалов? Тоже мне, государство в государстве… Понятно, можно разлюбить человека, разочароваться в нем, но разочароваться в цели жизни? Это значит перестать быть человеком. Предать свою мечту? Помнишь, ты же не задумываясь, не колеблясь пошла
