Влюбленный всегда на виду. Как бы он ни скрывал свои чувства. И над ним обычно посмеиваются. Чаще всего беззлобно, без всяких задних мыслей. Но все же посмеиваются. И может быть, оттого влюбленный становится глупее, что ли? Не знаю. Знаю только, что надо мной следовало смеяться. Доходило до того, что я искал Нонну по ее следам. Я знал до тонкостей, какой отпечаток оставляет на земле ее обувь. Да, да, летом — туфелька или босоножка, зимой — ботики. У нас был чудесный преподаватель трассологии. Это наука о следах. Майор Шубарев. Не слыхали? Да, вы же не служили в погранвойсках. Так вот. Если бы Нонна прошла босиком по пыльной дороге или по траве, когда еще не исчезла роса, я все равно узнал бы, что это прошла она. И не знаю, дурацкая сентиментальность, что ли, но мне порой хотелось поцеловать эти следы. Потому что прошла она. Потому что это следы ее ног. Я боялся, что такая чувствительность повредит мне в моей службе. Но ничего поделать не мог. Я видел, что и она любит меня. По крайней мере, так мне казалось. Она часто повторяла мне, что никогда никого не сможет полюбить так, как меня.
Нагорный снова достал папиросу. Спичка вспыхнула бледным желтоватым огоньком. Луна хозяйничала в комнате, как у себя дома.
— Мы твердо решили пожениться, — продолжал он, жадно затянувшись папиросным дымом. — И только когда стала подходить к концу наша учеба, мы разговорились о земных делах. Я кончу училище, она тоже. А граница, как известно, не проходит через большие города. Я не страшился этого, меня, тянуло в самые глухие места, на край света. Туда, где поопаснее, неизведаннее. Но как было поступить Нонне? Ей нужен был театр. Сама она никогда не говорила об этом. А я, напротив, старался как можно чаще напоминать ей о Памире, о каракумских песках и Курилах. Я рассказывал ей все самое страшное, что читал или слышал об этих местах, еще более сгущая краски. Она смеялась: «Ты пугаешь меня, чтобы я не поехала с тобой? Напрасно. Теперь ты от меня уже никуда не уедешь». Поверьте, за такие слова я готов был пронести ее на руках по всей земле! «Что театр! — говорила она в ответ на мои сомнения. — Ты мне дороже. И потом, не вечно же мы будем в глуши?» — «А если вечно?» — спрашивал я. «Ну что же, если вечно, так тоже вдвоем». Так она мне отвечала. И видите, что из этого получилось. Я привык верить людям. И убежден, что, если бы на земле не было ни одного человека, которому можно верить, я возненавидел бы и себя и все человечество. Нет большего счастья, чем верить друг другу и ни разу не обмануться в этой вере. Может быть, это даже необходимее человеку, чем сама любовь.
И тут я услышал тихие, но ясные звуки музыки, от которой затрепетало сердце. Они доносились через окно из соседней квартиры.
— «Аппассионата», — прислушавшись, сказал Нагорный. — Это Юля, жена Колоскова. Она уезжала в город. Приехала вчера. И почему-то всегда играет в это время. Перед рассветом.
Близилось утро. Лунный свет все более тускнел, таял, и было видно, как вместе с ним исчезали силуэты деревьев и причудливый орнамент занавески. В комнате делалось темнее, сумрачнее. Мы молчали и слушали неутихавшую мелодию.
— Если бы эта музыка звучала всегда, не переставая, — вдруг сказал Нагорный, — я бы не сделал ничего ошибочного, ничего дурного. Вы чувствуете, как она очищает душу? И убеждает, что жизнь лучше, чем о ней иной раз думаешь.
— А вы бы могли уехать с границы ради жены? — нетерпеливо спросил я.
— А вы могли бы бросить писать? — вопросом на вопрос ответил он.
И я понял его.
— Э, все пустое! — промолвил он немного погодя. — Вам совсем другое нужно. Что, вы за этим приехали?
Немного подумав, он добавил:
— Помните, я спрашивал вас, могли бы вы прожить здесь пять или, скажем, десять лет? И жаловался. А все это ее вопросы. И ее жалобы.
Я больше ни о чем не спросил его. Впоследствии я пожалел об этом. Никогда больше за все мое пребывание на заставе Нагорный не говорил со мной на эту тему так подробно и так откровенно.
Я долго лежал, размышляя о жизни и любви, старался поставить себя на место Нагорного. Мне очень хотелось помочь ему.
Лишь к утру я задремал.
7
Рядовой Смоляков, парень с удивленно-насмешливым взглядом, собирался осенью «на гражданку» и потому чувствовал себя особенно независимо. Он покровительственно-небрежным тоном разговаривал с молодыми солдатами, считая своим непременным долгом проехаться по поводу какой-нибудь слабости каждого из них. Службу в наряде он нес отменно, стрелял лучше всех, на политзанятиях затевал дискуссии и числился штатным оратором, особенно любившим выступать в присутствии какого-нибудь проверяющего. Смоляков смело высказывал критические замечания, на собраниях не мог высидеть без того, чтобы не пустить какую-нибудь едкую реплику. Молодые солдаты прислушивались к нему и рассказывали о его проделках с чувством восхищения и неприкрытой зависти.
От них я узнал, например, что Смоляков определяет свое отношение к новому человеку на заставе в зависимости от того, сможет ли тот обуздать его строптивую кобылу. Однажды какой-то майор, занимающий довольно солидную должность, прибыв на заставу, решил увековечить себя снимком, запечатлев свою личность в воинственной позе верхом на коне. Смоляков подсунул ему рыжую кобылу, и та долго издевалась над незадачливым седоком. Когда майор, потный и взъерошенный, уронив фуражку, все же забрался в седло, кобыла, чувствуя слабый повод и поняв, что седок уж очень неуверенно держит себя, понесла его по двору, то и дело вставая на дыбы. Майора пришлось снимать с лошади. А Смоляков, вволю нахохотавшись, серьезным тоном сказал ему:
— Самая смирная кобыла на заставе, товарищ майор. Что с ней происходит? Она, должно, фотографироваться не любит. Как увидит «фэдовский» фотоаппарат, так и на дыбы. Скромная кобыла!
Раздосадованный майор, пообещав посадить Смолякова на гауптвахту, ушел, а Смоляков жаловался своим друзьям:
— Видали? Еще неизвестно, кому на гауптвахту! Ты сперва ездить научись, а потом на заставу милости просим. А еще зеленую фуражку надел.
И когда ему пытались доказывать, что майор — специалист в других пограничных вопросах и что не обязательно каждый должен уметь ездить на коне, да еще в атомный век, Смоляков невозмутимо отвечал:
— Дальнобойная ракета на границе неприемлема. Сколько граница будет, столько и кони будут. И я так смотрю: можешь на коне ездить — иди на границу, не можешь — работай себе бухгалтером или стихи пиши.
Особенно любил подтрунивать Смоляков над Костей Уваровым. При всяком удобном случае он напоминал ему о Зойке, уверяя, что она с первого же дня после свадьбы будет командовать Костей не хуже старшины Рыжикова или лейтенанта Колоскова и навечно установит матриархат.
Доставалось Косте от Смолякова и на занятиях по физподготовке. Эти занятия были для Уварова самыми мучительными. В этом мне как-то пришлось убедиться.
Уже перед построением в спортгородке Смоляков под общий хохот объявил:
— Ожидается выступление олимпийского чемпиона по гимнастике Константина Уварова!
Занятия проводил Колосков. Он стоял в своей любимой динамовской майке и спортивных брюках, внимательно наблюдая за тем, как идет дело. Только что он вернул в строй пограничника, который нечетко вышел к снаряду, и заставил проделать все сначала. Увидев меня, Колосков строго сказал:
— Показываю еще раз.
Он легко, свободно и красиво подошел к турнику, остановился под ним, даже не взглянув на перекладину, затем пружинисто отвел руки назад, чуть присел, одновременно приподнимаясь на носки, и тотчас же легким изящным движением оттолкнулся от земли, цепко схватился за перекладину. Он весь прогнулся, вытянув носки, зафиксировал свое положение и, чуть качнув корпусом, без всяких усилий занес ноги кверху и очутился на турнике. Потом расчетливым, экономным движением соскочил вниз и, четко
