таких много оставалось после войны.
— И давно восстановили?
— Год назад. Раньше офицеры жили в поселке. За шесть километров. Дома раз в сутки бывали, да и то не всегда. А главное, для службы было несподручно. Теперь, можно сказать, на заставе живем.
Мы поднимались уже по ступенькам крыльца, когда из-за угла дома появилась невысокая пожилая женщина в синей шерстяной кофточке и с легкой косынкой на голове. Она шла мелкими быстрыми шагами. Увидев нас, приложила ладонь ко лбу, защищаясь от солнца, и пристально посмотрела на меня. Мне сделалось как-то теплее от дружелюбного взгляда ее карих, по-молодому ясных, приветливых глаз.
— Знакомьтесь, — сказал Нагорный. — Это моя мать, Мария Петровна.
— Климов, — представился я, пожимая ее маленькую теплую ладонь.
— Партийный работник, хочет познакомиться с жизнью пограничников, — добавил Нагорный. — Устраивай, мать.
Дело в том, что я попросил Нагорного, а еще раньше Перепелкина, не говорить никому, что я журналист. Я боялся, что, узнав о моей профессии, люди, которые меня будут интересовать, замкнутся и уйдут в себя. Но кто мог предвидеть, что проницательную Марию Петровну не так-то просто ввести в заблуждение.
— Ты можешь мне об этом и не сообщать, — обидчиво сказала она и, обращаясь ко мне, не без иронии добавила: — Представьте, я читала ваши очерки. Я очень внимательно слежу за печатью.
Мы с Нагорным переглянулись.
— Не притворяйтесь, — заговорила она таким тоном, словно уличила меня в шалости. — Кстати, в ваших очерках мне не все понравилось. Вашим героям все дается очень легко. Будто у них в жизни не было ни горя, ни ошибок. А ведь люди идут трудной тропой. Иначе они обошлись бы без воли и упорства. Не сердитесь, это плохо, если в книге все нравится. Ну, об этом мы еще поговорим.
— Но, вероятно, вы имеете в виду моего однофамильца, — не совсем уверенно сказал я.
— А фотография? Запомните, у меня прекрасная зрительная память, — засмеялась она, довольная, что из моей затеи ничего не вышло. — Мой муж был пограничник, а у жены пограничника тоже должны быть зоркие глаза. Бывало, что и мы, женщины, ложились за пулемет. Но вы не бойтесь, я вашего инкогнито никому не выдам. Я очень хорошо понимаю ваш замысел. Мы скажем всем, любопытным, что вы — наш родственник. Хорошо, что вы приехали. Это очень кстати, очень!
Сказав это, Мария Петровна мельком скользнула взглядом по лицу сына, тот укоризненно качнул головой, и она умолкла.
— Я совсем упустил из виду, — сказал Нагорный матери, когда мы вошли в комнату, — что ты у нас большой книголюб.
— Да, это чувствуется, — проговорил я, подходя к полкам с книгами, вытянувшимся вдоль одной из стен комнаты.
Тут же, позабыв спросить разрешения, я принялся перебирать книги. У книжных полок я почувствовал себя совсем как дома.
— У нас вся семья собралась книжная, — подошла ко мне Мария Петровна. — Читаем запоем. Даже Светланка к книгам неравнодушна. Уже их ставить некуда, а все покупаем. Просто болезнь какая-то. Знаете, как пьяницу тянет к водке.
— Побольше бы таких пьяниц.
— Нет, знаете, это тоже горе. Видите, какой у нас коврик бедненький. Еще из моего приданого. Я его по всем границам провезла. И шифоньера до сих пор не приобрели. Сколько денег летит на книги! Уж зарок давали книжный магазин стороной обходить. Да где там! Подписные издания выкупать надо? Надо. Да что говорить, без книг не житье. Я кастрюльки бросала, а книги перевозила.
— Мама руководствуется правилом: лучше много знать, чем много иметь, — вставил Нагорный.
— Ты уж на маму не сваливай, — рассердилась Мария Петровна. — Сам это правило выдумал. Сколько раз Нонна тебе говорила…
— Это совсем не интересно, — резко перебил ее Нагорный.
Мария Петровна тревожно посмотрела на него и, будто вспомнив о чем-то, виновато заморгала глазами. «Не сердись, — как бы говорил ее взгляд, — я совсем, совсем забыла…»
Мы сели за стол. Борщ оказался чудесным. Он был из свежей капусты, с мясом, заправлен старым пахучим салом и душистым болгарским перцем. Давно я не ел такого борща. Перед обедом мы с Нагорным выпили по рюмке доброго коньяку, а Марии Петровне я налил хорошего молдавского вина, которое купил еще в городе. Ей очень понравилось, что вино пахнет цветами. Видя, что я особенно налегаю на салат из овощей, Мария Петровна принесла для меня большой пучок молодого чеснока, укропа и петрушки.
Накормив нас, Мария Петровна пошла разыскивать Светланку. Нагорный распахнул окно. Запахло яблоками, черной смородиной, холодной мятой. Солнце заволакивало тучами, и откуда-то из глубоких тайников леса вдруг вырвался на волю сырой ветер.
— Вот здесь мы и живем, — задумчиво сказал Нагорный, словно обращаясь к кому-то, стоявшему там, за окном.
— Прекрасное место, — подхватил я. — Лес под боком. Руку протяни — и достанешь матушку-сосну. Это же настоящее чудо. — Я вдруг вспомнил, что режиссер, о котором рассказывал Павел, тоже все называл чудом, и осекся. — Сосны, наверное, стонут во время бури.
Нагорный резко повернулся ко мне, став спиной к окну. Лицо его обострилось, густые брови стремительно сомкнулись над переносицей. Он смотрел на меня злыми глазами.
— А вы прожили бы здесь, скажем, пять лет? Или десять? — жестко, точно строгий учитель на экзамене, спросил он. — Только отвечайте прямо.
— Не знаю, — откровенно признался я. — Мне трудно судить. Я здесь всего только гость. И говорю лишь о первом впечатлении. Кроме того, многое зависит от характера человека. Я, например, очень большой непоседа.
— Ладно, — сказал он немного спокойнее. — Я расскажу вам кое-что об этих местах.
Из его рассказа я узнал, что здесь все плохо: замучили вечные дожди, погода меняется двадцать раз на день, зима гнилая, сырость невероятная. Иногда на внутренних сторонах стен и в жилых помещениях выступают капли воды. Здешний климат он назвал туберкулезным. Правый фланг участка сильно заболочен, и там нарядам житья не дают комары. Но странное дело: тут же Нагорный начал расхваливать Камчатку, где он, оказывается, служил раньше. С увлечением рассказывал о свирепых буранах, о том, что частенько приходилось ему, помимо своей воли, купаться в ледяной морской воде, о чудесной малосольной кетовой икре, о собачьих упряжках, которые местные шутники окрестили «камчатским такси». Я не бывал в тех местах и потому слушал его с особым интересом.
— Но ведь там не легче, — заметил я, когда он закончил.
— А вы знаете, что я уже год не был в театре? — спросил он вместо того, чтобы ответить на мой вопрос. — Моя дочь растет без подруг и становится маленьким солдатом. В школу ее придется возить чуть ли не за десять километров. У нас один-единственный маршрут круглый год: квартира — застава — граница и обратно. Человек может одичать.
Я не верил своим ушам. Он говорил мне все это таким тоном, будто я был виновником того, что он тут живет. И разве можно с таким настроением хорошо работать?
«Так, так, товарищ Перепелкин, не знаете вы людей, не знаете», — подумал я, вспоминая свой разговор с подполковником. «Но почему же он в таком случае хвалит Камчатку? — тут же мелькнула у меня мысль. — Или с годами потух огонек?»
Неожиданно сердито зазуммерил стоявший на подоконнике полевой телефон. Нагорный схватил трубку.
— Следы на левом фланге? — переспросил он спокойно, и все же в его голосе было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть. — От нас? К нам? Тревожную группу — немедленно, — отрывисто приказал он. — Состав: Пшеничный, Соколков, Исаев. Пшеничному и мне — коней.
— И мне, — умоляюще вставил я.
— И еще одного коня дополнительно. Посмирнее, — добавил Нагорный.
— Происшествие? — возбужденно спросил я.
Нагорный промолчал.
