— Абсолютно ничем, — живо откликнулась Роберта. — Не говоря худого слова, вы все-таки безнадежные люди.
— Ты помнишь наш разговор много лет назад на склоне Малой Серебряной горы?
— Да.
— И я тоже. И вот я тут, и по-прежнему без работы. Осмелюсь сказать, мне жаль, что дядя Г. не дожил до того, чтобы похихикать сатанински над нашим банкротством. Только страшная беда нас вылечит. Может быть, когда разразится война, она сможет это сделать. Так сказать, или убить — или вылечить.
— Мне почему-то кажется, что вам удастся проскользнуть сквозь войну, как вы проскальзываете сквозь все остальное. Но разве война — не страшная беда?
— Наверное. Но знаешь, Робин, хотя я понимаю, что мне следует волноваться и бояться, внутри себя я чувствую, что никто из нас не попадет на скамью подсудимых.
— Ради бога, не надо! Разве можно так легкомысленно об этом говорить?
Генри отрицательно помотал головой.
— Это не бравада. Мне надо бы чувствовать панику, а ее нет.
Роберта выглянула в окно и увидела квадригу героических коней, которые стремились в ночное небо, красноречиво не замечая менее величественных бронзовых артиллеристов под копытами.
— Теперь уже недолго осталось ехать, — произнес Генри. — Не могу тебе передать, что за страшилище этот дом. В представлении дяди Г. комфорт — это смешение слоновьего размера украшений и спартанского образа жизни. Слугам запрещено пользоваться электричеством, когда хозяева уже легли в постель, поэтому они бродят при свечах. Правда-правда, сама увидишь, я тебе обещаю. Дом отделывал мой дедушка по случаю своей свадьбы, и с тех пор там ничего не изменилось, лишь накопились страшненькие произведения якобы искусства.
— Я где-то читала, что викторианская эпоха опять входит в моду.
— Так и есть. Только с небольшой разницей… Все равно мне кажется, что это дурацкая эпоха. Иногда я начинаю искренне сомневаться, что на свете вообще существует красота.
— Я думаю, что красота существует только в глазах того, кто смотрит.
— Не согласен. Глаза глазам рознь. Мода искажает саму концепцию красоты. В моде есть что-то изначально вульгарное.
— И все-таки, — возразила Роберта, — если бы Фрид пришло в голову нарядиться красавицей из двадцать девятого года, ты бы убоялся показываться с ней на людях.
— Это бы означало всего-навсего одеться по моде десятилетней давности.
— Ну и что же тебя устроит? Нудизм? Или набедренные повязки из мешковины?
— Тебе невозможно ответить, но я все же попытаюсь… Он продолжал подробно излагать ей свои взгляды на моду, а Роберта удивлялась его хладнокровию.
Такси промчалось по Парк-лейн и наконец свернуло на славную улочку, где лондонский шум почти не был слышен, а ряды одинаковых домов, казалось, спали.
— Ну, вот мы уже и приехали, — сообщил Генри. — Кажется, у меня хватит денег заплатить за такси. Сколько там? А-а, отлично. Хватит даже на чаевые. Значит, с этим порядок. Ну, пошли.
Когда Генри позвонил в колокольчик, Роберта услышала, как часы пробили одну низкую ноту.
— Час ночи, — сказала она. — Где это бьют часы?
— Наверное, это Биг-Бен. Ночью его слышно по всему городу.
— Раньше я слышала его только по радио.
— Теперь ты в Лондоне.
— Да, знаю. Я все время себе об этом напоминаю. Огромная дверь отворилась внутрь. С чувством, что она читает страшную сказку, Роберта увидела очень старую женщину, одетую в черное шелковое платье, со свечой в серебряном подсвечнике. Она стояла на фоне медвежьих чучел, мраморных статуй и гигантских картин на широкой лестнице, которая уходила высоко во мрак. Генри заговорил:
— Здравствуйте, Моффат, — и добавил: — Я надеюсь, Диндилдон объяснила вам, что мисс Грей и я приехали немного побыть с ее светлостью.
— Да, мистер Генри, да, милорд, — ответила старуха и добавила, словно ведьма в сказке: — Вас уже ждут.
Молодые люди последовали за ней по толстому ковру вестибюля, затем по лестнице. Пройдя два пролета, они оказались на устланной ковром площадке. Моффат шепотом извинилась за свою свечку. Приехавший полицейский, сказала она, настоял, чтобы не отключали электричество на главном распределительном щите, но слуги будут подчиняться правилам его покойной светлости и пользоваться свечами, по крайней мере пока его светлость еще не остыл (последние слова Моффат просто просмаковала). Серые тени вырастали и падали на невидимых во тьме стенах, пока Моффат шла со своей свечой. Кругом, если не считать шороха ее шелкового подола, стояла тишина. Иногда она просто шла впереди, вырисовываясь во мраке черным силуэтом, но иногда поворачивалась, чтобы посветить Генри и Роберте, и ее тень вырастала перед ними. В конце концов все оказались перед дверью, в которую Моффат, извинившись, прошла первой. Роберта, застыв на пороге, увидела в темном зеркале тусклое отражение Моффат. На туалетном столике огромных размеров стоял ветвистый канделябр. Моффат зажгла в нем свечи и посмотрела на вошедшую в спальню Роберту. Следом за ней вошел Генри.
— Вам что-нибудь понадобится, мисс? — спросила Моффат. — Может быть, распаковать ваши вещи? Мы держим только двух горничных, когда семья не в Лондоне, и обе они уже в постели.
Роберта сказала, что распакует вещи сама, и Моффат удалилась вместе с Генри и свечой.
В спальне был очень высокий потолок с лепной розеткой в центре. Стены покрывали толстые обои с выпуклым рисунком, и повсюду висели тяжелые драпировки. Комната была уставлена мебелью огромных размеров, воплощавшей порочную страсть какого-то викторианского мебельщика к черному дереву и барельефам. Кровать оказалась почтенной двуспальной громадиной с тонкой резьбой, выцветшим французским балдахином и вышитыми занавесками, на которых золотые нити переплетали розовые букеты. Толстый ковер был покрыт растительным орнаментом. На стенах Роберта обнаружила несколько гравюр и цветную литографию, изображавшую ребенка с котенком. В этом рисунке было трогательное очарование, настолько безыскусны были восторги девчушки в ленточках и кудряшках над синей ленточкой на шее котенка. На прикроватном столике Роберта нашла Библию, роман Мари Корелли и жестянку с сухим печеньем.
Девушка распаковала чемодан и, слишком робея, чтобы искать по темным коридорам ванную, умылась холодной водой из кувшина, украшенного цветочными гирляндами.
В дверь постучали. Вошел Генри в халате.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Да.
— Кошмарный дом, правда ведь? Я напротив тебя, в этом же коридоре, так что, если что-нибудь понадобится, просто перебеги коридор. В этом крыле никого больше нет. Тетя В. обитает в жутковатых комнатах по другую сторону лестницы. Спокойной ночи, Робин.
— Спокойной ночи, Генри.
— Ты меня перебила, — сказал Генри. — Я собирался сказать: моя дорогая.
Он с серьезным видом подмигнул ей и вышел.
В предрассветные часы поднялся ветер. Он тоскливо блуждал по Лондону, колотясь в спящие дома. Он стонал у дома на Плезанс-Корт, тряс стекла в окнах лифтовой шахты. Полицейский, который там дежурил, с тоской смотрел на дребезжащие черные стекла и страстно желал, чтобы рассвет поскорее сделал их серыми. Ветер вдул внутрь занавески в комнате Плюшки. Они хлестнули девочку по лицу и вызвали новый кошмар. Плюшка страшно захрипела. Остальные члены семьи, услышав Плюшку, заворочались в постелях, прислушиваясь к шарканью шагов Нянюшки в коридоре. Набрав силу на открытых пространствах Гайд-парка, ветер засвистал по Парк-лейн и задул в Браммелл-стрит с такой силой, что старые крышки дымовых труб в доме номер двадцать четыре закачались с протяжным скрипом. Роберта услышала в дымоходе стоны: «Гра-а-аф… Ру-у-унский… Гра-а-аф… Ру-у-унский». Где-то в Хаммерсмите ветер морщил черные воды Темзы и врывался в невинные сны леди Катерин Лоуб. Воистину единственным участником драмы на Плезанс-Корт, которому ночной ветер не мешал, был покойный лорд Вутервуд, что
