– В июне здесь такого не было, – поправив очки, Губин сделал еще шаг. – Бред какой-то.
– Я туда не пойду! – она схватилась за край его рубашки. – Не пойду, Саш.
– Всего лишь крысы. Крысы, – он сошел с тропы, заглядывая за острый выступ камня.
Один из зверьков, сидевших в шагах тридцати, встал на задние лапы и пискнул. Его отвратительный, будто прикосновение мокрой шерсти голос подхватили другие где-то за камнем и дальше в лощине. Из нор появились острые морды – сотни, с желтыми зубами торчащими, как занозы, с глазами блестящими брызгами грязи. Холм ожил от движения множества серых, рыжих существ, и воздух, кусты, трава вокруг звенели от гадкого писка.
Губин стоял с минуту, прижимая к груди стопку журналов, а Ирина Васильевна вскрикнула и побежала. Бежала куда-то вниз к балке, разделявшей холмы. Ноги ступали неуклюже, и она дважды едва удержалась на крутом глинистом спуске. Александр Сергеевич нагнал ее уже внизу, подхватил за руку, и они вместе остановились на дне ложбины.
– Ну? Ириш, ты же этих пасюков никогда не боялась. Чего на тебя нашло?
– А знаешь страх какой?! Я думала… – она дышала часто, с хрипом, сердце тряслось, кололо грудь до ключицы. – Думала, они на нас бросятся. Господи, какой ужас!
– Глупости, – он оглянулся в сторону Крысиного холма. – Странно, конечно. И развелось их много. Необъяснимо много.
– Саша! – она, сжимая ладонью рот, опустилась на землю.
Шагах в десяти от нее лежал человек. Вернее, существо очень похожее на человека. Мертвого человека. Его открытые глаза, светло-карие, с длинными бледными ресницами смотрели неподвижно и чуть косо. Они были слишком, слишком ясны, слишком пронзительны, какими не бывают глаза мертвеца, и от этого становилось жутко, будто сама смерть вышла из могил и стала над миром вместо жизни. Лицо его и кисти рук, торчавшие из манжеток, казались прозрачными, словно застывший студень с извилинами бурых вен. И волосы, редкие, крысиные, осыпавшись, лежали пучками на камнях и чисто-черном вороте костюма.
– Не смотри туда! – Губин поднял Ирину Васильевну и прижал к себе. – Не смотри! Это какой-то бред…
– Бред? Все кругом бред?! – она стиснула зубами ткань его рубашки, сердце болело, воздух стал ватным.
До дачи Александр Сергеевич нес ее почти на руках, измучившись до дрожи в теле сам и измотав ее. Когда они подошли к калитке, уже вечерело. За темными ветвями сада появлялись звезды, и коконы, летящие непривычно низко, светились, словно сгустки фосфора. Электрогенератор Губин запускать не стал – не было уже сил возится с капризным механизмом, просто зажег свечи, которые всегда стояли в готовности на столе гостиной, и кое-как развел примус, чтобы вскипятить чайник.
Он присел на диван рядом с женой. Она молчала, несколько минут листала журнал и, может быть, разглядывала заголовки едва различимые в полутьме, стараясь отвлечься, не вспоминать о случившемся с ними по пути. Потом вдруг сказала:
– Умру я, наверное, Саш.
– Пожалуйста, не говори такое, – он погладил ее волосы, седые, едва золотистые в отблеске свечей.
– Чувствую, скоро… И тебе придется самому копать картошку, – она улыбнулась, на глазах были слезы. – Почему все так? Люди бегут в будущее, но почему нельзя в прошлое? Неужели только вперед, Саш? Ведь должен быть способ вернуть все, что было раньше?!
– Нет, Ирочка. К сожалению, – чайник закипел, и Губин встал, морщась от ползучей боли в спине. – Время – штука однонаправленная. Научились мы его замедлять и ускорять немного. А вот обратно… не сможем повернуть никогда. Теперь уже никогда, – он налил заварки, пахнущей свежо мятой и кипреем. – И, знаешь, наверное, это справедливо. Справедливо для всех нас – нельзя взять и вот так вот отменить сделанное. Это мы только думаем, что мир для людей. Наивно надеемся, что над всем стоит добрый, всепрощающий некто, но на самом деле мир сам по себе. Он лишь дает нам шанс быть в нем или не быть.
– Когда ты так говоришь, ты кажешься похожим на Дашкевича, – она приподнялась, беря из его рук блюдечко с горячей кружкой. – Но даже когда ты умничаешь, я тебя очень люблю, Саш.
Он похоронил ее рядом с клумбой роз, за которыми столько лет старательно ухаживала она. На холмике рыхлой земли вкопал столбик с ее фотографией, покрытой лаком, и рядом, под кустом рябины поставил лавочку. Губин сидел здесь каждый день, едва закончив работу в саду, приходил и сидел до позднего вечера, скуривая по пачке сигарет и вспоминая ее улыбку и серые, влажные от слез глаза. Еще он вспоминал Дашкевича. Изо всех сил сторонился мыслей о нем, прятал их в мутных слоях памяти, но эти мысли всякий раз появлялись, выползали тихо, едва он поднимал взгляд к небу и видел там плывущие низко коконы.
Кто бы мог представить тогда, что Время, вездесущее, вечное Время, можно взять и остановить?! Просто спрятаться от его хода, как улитка в ракушку, всего лишь на миг забыть о его течении, затаиться, а потом открыть глаза и ступить в уже случившийся мир через сотни, даже тысячи лет. Дашкевич… однажды он вошел в лабораторию, вошел, открыв двери пинком ноги, небрежно дымя сигаретой, и сказал: «Я знаю!». Его худое лицо с длинным острым подбородком, широким приплюснутым лбом смеялось над нами и над всем миром, смеялось каким-то треугольным, чертовым смехом. И он действительно знал. Через месяц мы построили первый гиротаер – бешеный волчок торсионных полей. Эта штука действительно работала – время внутри кокона, который создавал прибор вокруг, замедлялось в девять тысяч раз. Очень скоро Дашкевич усовершенствовал его, сделав совсем небольшим и повысив коэффициент до нескольких миллионов. Скоро сам же изобретатель и испытал его на себе. Несмотря на запрет руководства, он прожил несколько долгих, зудящих, как электричество, недель, прожил за один миг, повиснув коконом в собственной квартире. Потом его выгнали из лаборатории, тихо, без единого слова по телевиденью, без строчки в газетах. Но ушел, рассмеявшись свом нечеловеческим смехом, повернувшись и плюнув на пороге. Зимой мы узнали, что Дашкевич продал прибор американцам, некой компании «Дастинс», и сам выехал в Штаты. Никто не мог вообразить, что за этим начнется безумие, самое последнее безумие человечества – его осознанное самоубийство.
Первую партию гиротаеров, которые «Дастинс» выпустила в продажу двадцатого мая, была раскуплена в Нью-Йорке в тот же день. «В будущее за три секунды!», «Мечта за 200 $!», «Рай сейчас!» – кричали сияющие рекламные щиты, голоса из телеэфира и пестрые банеры Интернета. Над городами Америки, словно праздничный фейерверк взлетали и рассыпались тысячами, светящиеся фосфором сфероиды, а Япония, Китай, Европа спешно приобретали лицензии на производство фантастического изобретения Дашкевича. В тот год в светлое будущее от «Дастинс» купили себе «билеты» более пятисот миллионов человек. Но 2012 не был самым безумным годом. Скоро еще более совершенные и дешевые гиротаеры азиатского производства стали доступными каждому, как зажигалки в табачном ларьке. Кто-то восторженно говорил о счастливом разрешении проблем перенаселения, энергетики и экологии, о новой философии мира, религии и даже вечной жизни. Банки обещали пять тысяч процентов по вкладам на триста лет. Почему бы нищему не стать миллионером за несколько секунд, спрятавшись под оболочкой торсионных полей? Медики говорили об абсолютном здоровье где-то там… И почему бы не вылечить рак или СПИД сладкой таблеткой будущего? Политики лишь скромно гарантировали эдем по сходной цене. Над поселками, городами, странами, словно поднятая ветром пыль, плыли тучи коконов. Человечество сошло с ума. Оно просто попалось на дьявольскую приманку, предложенную человеком с треугольным лицом. Купилось, как голодная толпа, которой бросили охапку банкнот, толпа в которой честь, совесть, даже малая, горькая капля милосердия растоптаны множеством грязных ног, в которой и полные достоинства господа лишь ищут нетерпеливо случая смять в кулаке одну из хрустящих бумажек. Родители и дети, учителя, рабочие, призывники и генералы, уставшие, измученные президенты – все стремились скорее в будущее, в мир, где нет обычных человеческих бед, нищеты, болезней, неудач и безразличия. В тот самый мир, который сделает кто-то за них через сотни лет. Вот только кто? В следующие два года население Земли сократилось на пять с половиной миллиардов. Не работали фабрики, заводы, остановились корабли и поезда, перестали существовать недавно полные жизни государства. Многие из оставшихся, сжимая в руке коробочку гиротаера, задавались вопросом: «А что же там, в будущем? Чего ждать, если уже теперь от человеческой
