— А вы чьи будете?
— Свои, дед, свои. Не признаешь?
— Та яки ж вы свои, як фронту немае…
Заскорузлые пальцы людей недоверчиво щупают, скребут броню танков, глазами находят на забитых снегом шапках автоматчиков звездочки, простуженно шмыгают носами, плачут.
— Та колы ж воно ще такэ будэ чи було…
— Чего ж плачете, тетко?
— Немцы, немцы давно ушли? — допытывались с танка.
— С вечера. Вы еще догоните их.
— Много?
— Ох, товарищ командир! — голоснула тетка в рваном ватнике и толстом платке.
— Ты не сепети. — Бойкий дедок оттер тетку плечом, поставил костылик между ног, налег на него костистым крепким телом. — Были, товарищ командир, машин с сорок.
— А можа, больше, — вмешался длинношеий подросток, в малахае с клочьями ваты из дыр. — Танков три, а пушек не то пять, не то шесть.
— А вы куда же зараз?
— Туда, где немцы, — осторожно отвечали танкисты.
— Полем нельзя вам: мины набросали, — предупредил подросток.
— А ты знаешь, где они?
— Знаю, знаю, дяденька. Покажу, — с готовностью согласился подросток и, цепляясь подшитыми валенками, полез на танк. Женщина в толстом платке поймала его за полу шубейки. — Та шо вы, мамо, — отмахнулся подросток.
За холмами впереди вырвалась и беззвучно поползла в небо ломаная строчка кроваво-красных и желтых угольков. Железный стук пулемета достиг слуха, когда трасса уже погасла.
— Ну что, дед, со всем хутором не выйдет, а с тобою можно. — Турецкий озорно передернул плечами, попросил, и из башни подали флягу.
Дедок шмыгнул носом в ожидании, весело кольнул глазами-шильями, принимая алюминиевый стаканчик с пахучей жидкостью.
— С наступающим вас, сынки. Дай бог вам живыми переступить порог родной хаты. Да поскорее.
Лиса выскочила из балки, постригла ушами. Сколько хватал глаз — ослепительно и сухо горела нетронутая целина снега. У белесой кромки горизонта снежное сияние гасло в высветленной синеве неба. Густой ровный гул заставил лису насторожиться. Гул падал, будто с неба, заполнял собою прозрачный, колючий от мороза воздух. Вдруг на гребень балки выкатилось огромное страшное чудовище, резко лязгнуло, качнуло длинным хоботом. Лиса сделала прыжок в сторону и, оставляя на затвердевшем насте едва приметное кружево следов, нырнула в овраг.
Турецкий выпрыгнул на снег, разминаясь, вышел на разбитую колесами и гусеницами дорогу. Греясь на ходу, от машин бежали командиры рот и взводов.
— Следы свежие. Не больше часу как прошли. — Турецкий пнул ногой брошенную на дороге канистру, тронул носком валенка втолоченный в снег колесами труп в мышастой шинели. Труп качнулся, мягко осел.
— Недавно бросили. Совсем озверели суки!
— Ты здорово за них не переживай. Пускай они сами совестью помучаются. — Турецкий встряхнулся зябко. В отяжелевшей голове мыслей никаких, кроме этой проклятой колонны. Заскочит какая-нибудь случайная и тут же теряется. Потянулся рукой за спину, достал планшет. — Думайте, как догнать их. — Поелозил пальцем по планшету. — По машинам!
След колонны помечен брошенной техникой и другим военным имуществом, и танки, оставляя за собою буруны снега, пошли целиной. Люк механика открыт, и лицо Кленова режет ледяной ветер, сечет снежная крупка из-под гусениц. Веки распухли, глаза слезятся, спина, руки, ноги от долгого сидения в одном положении деревенеют. На мгновение ослепительная скатерть степи меркнет, и в уставшем мозгу ворочаются неясные и короткие, как вспышки молнии, видения. И снова окостеневшие просторы, укрытые сияющим белым саваном. Провалы в сон и пробуждения так часты, что Кленов даже не замечает их чередований. Явь и сон плетутся, нижутся в одно кружево: большой, взбудораженный и потерявший свою устойчивость мир, покинутая людьми земля, обгоревшие трубы, скелеты домов, скрюченные трупы в снегу и похожие на привидения колонны пленных — примелькавшиеся картины последних дней. Не хватало тепла, не хватало горючего, приварка, боеприпасов. Порою при здравом размышлении напрашивалась мысль, что если все недостатки, неполадки и недоделки, начиная с нехватки времени на сон и мокрых валенок, собрать в одну кучу и представить старшему начальству, то выяснится, что при таком положении воевать дальше невозможно. Однако воевали, и воевали неплохо.
Миновав промерзший ручей и сотрясаясь от напряжения моторов, танки брали пологий подъем.
— Вот они! — донеслось, как сквозь вату.
Кленов очнулся, и первое, что он увидел — утренняя сверкающая синеватым снегом равнина, широкий лог, а по дну лога — коленчатая змея колонны. Колонна выбиралась из лога на юго-запад. В голове и хвосте колонны по взводу длинноствольных пушек, посредине — три танка.
Гортанный клекочущий крик ворона над яром окончательно снял дремоту. Кленов протер рукавицей глаза и последил за бесшумным полетом птицы. Над уползавшей в горловину лога колонной ворон каркнул и повернул на юг.
«Знает, где тепло», — расслабленно усмехнулся Кленов, чувствуя, однако, как при виде машин в логу у него холодеет в низу живота и наливается сухим горячим звоном голова.
— На наше войско вроде и многовато, — озабоченно поскреб колючий и черный кадык Турецкий.
Коленчатая гадюка колонны изогнулась, вытянулась на подъем.
— Перемогнем, крякнул дед, влезая на печку! — крикнул взводный Мельников со своего танка и хохотнул на морозе звонко. — Самое время напасть на них, товарищ капитан.
В Нижнем Мамоне в батальон пришли сразу три лейтенанта. Юнцы. Почти одногодки. Турецкий даже расстроился, когда на другое утро после появления лейтенантов увидел их всех троих во дворе дома, где они ночевали. Еще не зная войны в лицо и не думая о смерти, они, как кутята, барахтались в снегу, смеялись заразительно. Разве что Нарымов выделялся из троих. Пухлогубый, кареглазый, в ранних морщинах на лбу. В солдатском вещмешке у Нарымова Турецкий видел книги. Какие — постеснялся спросить.
Все это промелькнуло перед мысленным взором Турецкого, пока к его танку сбегались командиры.
— Ты вот что, Мельников, брось шутки. — Лицо Турецкого обметал румянец прихлынувшего волнения, упрекнул взводного: — Он, ум, имеет свои пределы, а глупость — нет. — Примерился взглядом к колонне: — Возьмешь, Нарымов, голову; тебе, Грачев, — хвост; нам с тобою, Мельников, — пузо, танки остаются. Из лога выпускать колонну нельзя. И старайтесь как можно быстрее добраться до нее. Ну! — Сбил танкошлем на затылок, нахолодавшие глаза в смерзшихся ресницах заблестели, придирчиво-весело оглядел каждого. — Удачи. Ни пуха ни пера!
— Лысому в светило! — не удержался и здесь Мельников.
Оставляя на склонах широкие следы и одеваясь в дымно-снежные облака, танки ринулись в долину. Немцы засуетились. В голове и хвосте колонны машины выдирались на обочину, отцепляли пушки. Танки развернули башни на бугор. Ища обход, иные машины полезли в целину и там застряли.
— Огонь! Разбивайте пушки! Разбивайте пушки! — Турецкий отпустил ларингофоны, взялся за маховики поворота башни, чувствуя, как тело покидает тяжесть и на языке появляется знакомый горьковато-полынный привкус железа.
Танки Грачева снежными шарами скатились в яр, репьем вцепились в хвост колонны. Первым делом Грачев раздавил пушки, вырвался на целину и пошел вдоль грузовиков, поливая крытые кузова из пулеметов. В кузовах дико взревели. Уцелевшие прыгали на снег, строчили по десанту из автоматов.
«Так вот вы какие! Ну ладно же!» — и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.
