кровати, ткнулась дяденьке льняной головкой в грудь. Наверное, привыкла уже, что отцовскую ласку ей заменяли черствые руки проходивших солдат.
Казанцев с хлюпом потянул в себя воздух, стал осторожно перебирать мягкие детские волосики, дышал молочным теплом ее головки. Сердце заныло острой, сосущей болью, вспыхнула смертная тоска по Людмиле, по дочери, хутору. В боях даже легче: времени на разные думки не хватает. А тут — как прорвало. Днем еще так-сяк, а ночью совсем отбоя никакого. Нынешнюю так всю до третьих петухов и проворочался. И во сне являться стали то жена и дочь, то мать с отцом, то Андрюшка с Шурой…
На крыльце загремели, затопали грузно. На кухне гагакнули с мороза, дверь с треском распахнулась, и весь проем заслонила квадратная рослая фигура комбата Карпенко. Широкое красное лицо сияло, как у именинника. За спиной у него прыгали, старались заглянуть в горницу ротные.
— А ну вставай, черти окаянные! — гаркнул на всю горницу комбат. — Вставай, гвардия! Ха-ха-ха! — Неся холод и снег на валенках, погребся через людей на середину горницы. — Гвардия, а вы дрыхнете. Вставай! Через час построение. Чуйков, Гуров, Крылов здесь. Вставай! Ха-ха-ха!..
— Чего орешь? Гривенник нашел?
— Нам гвардейское звание присвоили! Радисты мои слышали, и все начальство здесь!
— Вот и отметили, значит.
— Тебе радоваться все равно нечего. — Дюжий постоялец взял, словно пробуя, мелкого, но боевитого комроты за ворот шинели, приподнял и переставил на другое место. — С твоим ростом кобылам хвосты в обозе подвязывать.
Комроты вырвался, отряхнулся, весело отпарировал:
— Не тебе одному под святыми сидеть: и ростом вышел, да умом не горазд.
Девчушка повернулась к Казанцеву спиной, мягко терлась головушкой о его плечо, почмокивала, засунув большой палец правой руки в рот.
Замполит стянул с головы кожух, уселся, оглядел всех.
— Вставай, хлопцы. Гвардия должна выглядеть прилично.
В горницу заглянула зарумянившаяся у печки хозяйка. Черные волосы выбились из-под платка, лезли на глаза.
— Картохи поспели. Капустки достала. Закусите, может?
К ней повернулся Карпенко, по-медвежьи облапил за плечи, похристосовался трижды, норовя все три раза в губы.
— Все пойдет в дело, матушка. И капустка, и огурчиков побольше. Праздник у нас, понимаешь?
— И-и, бесстыжая морда твоя, — нарочито сурово оттолкнула хозяйка комбата. — Матушка! Сынок мне выискался. — Погрозила пальцем дочурке, сладко жмурившей глаза от мужского тепла и продолжавшей сосать палец.
— Ух ты, тетынька, да не моя! — переменил обращение Карпенко и чертом крутился по горнице, мешая одеваться и приводить себя в порядок, пока начальник штаба под смех и шутки всех постояльцев не вытолкал его на улицу.
Через час на сельской площади в строю стояла вся дивизия. Подошел Чуйков с генералами и офицерами, поздравил с присвоением звания «гвардия», внимательно оглядел строй, шепнул комдиву на ухо:
— Ты все части построил?
— Все, Василий Иванович.
— Маловато людей, маловато…
— Маловато. — Комдив поднял руку, смахнул с ресниц выбитую ветром слезу. — Зато гвардия, товарищ генерал.
Часть третья
Глава 1
17 февраля 1943 года немцы бомбили Миллерово. Взлетали куски рельсов, рваные шпалы, кирпич и доски пакгаузов, ревело пламя в ребрах вагонов. На втором этаже, над станцией, колыхался мертвенно зеленый свет осветительных бомб и ракет. Еще выше предупреждающе и зло гудели «юнкерсы», и оттуда, где они гудели, из колючей ледяной пустоты неба, сыпались бомбы.
— Какого черта стоим тут, майор?
Комбат танковой бригады, бровастый, смуглый майор Турецкий оглянулся на ходу на обмерзшую раззявленную дверь вагона, веленые капустные лица неряшливо одетых солдат. На платформах, под брезентами и так просто, горбились обындевевшие, присыпанные снегом танки.
— Черт их маму знает! — дернул плечом майор.
— Они же угробят нас!
— Все может быть. — Майор налег грудью на стремянку в своем вагоне, обламывая нахолодавший новенький полушубок, тяжело дыша, крикнул внутрь: — Костя, Лысенков! Автоматы — и ко мне! К начальнику станции пойдем. Кленова еще прихвати.
— Автоматы зачем?
— Для солидности! Поворачивайтесь!
У водонапорной башни упруго и быстро шагавший майор споткнулся, вернулся назад. Занесенная снегом, в обгорелой одежде — женщина. Метрах в двух от нее снежный бугорок чуть поменьше — спеленатый ребенок. В глазных впадинках — синеватые льдинки слезинок и нетающий снег. Во лбу с антрацитно-рубиновыми блестками по краям жестко мерцала ранка.
— Вчерашние. — Затрепетавшими ноздрями майор потянул в себя тепло избы рядом, сказал сопевшему в затылок Кленову: — Вот чей-то сад… Забор сломанный. Вернись, возьми людей, что нужно, и похороните.
Прокуренная комната начальника станции с заплатами мохнатого инея и пятнами сырости по углам гудела от народа. Все кричали, требовали, угрожали. Начальник тоже кричал всем разом, односложно, затверженно, беззлобно:
— Не могу!.. Рви на куски!.. Ну, рви, рви!..
— Чего орешь? — Турецкий протиснулся к самому столу начальника. Распахнул дубленку. На его груди горячо поблескивали орден Ленина и орден Красного Знамени. В спину подпирал лейтенант Лысенков, из-за плеча лейтенанта желтой костью — приклад автомата. — Чего орешь, спрашиваю? — Турецкий достал пачку трофейных сигарет, закурил сам, сунул под нос начальнику.
— Га-а?! — опешил начальник станции. — Ты кто? — Глянул потрезвевшими глазами, обмяк сразу, вздохнул, как усталая лошадь, всем животом. — Вдвоем, на испуг?.. А ты полк, весь полк давай! — Черное, небритое лицо перекосила усмешка. — Все требуют, спешат по делу. Один я без дела под ногами путаюсь. — Безбровое лицо нахмурилось, приняло прежнее отчаянно-озабоченное выражение. — Снаряды, бомбы на путях. Горит! А у меня людей нет! Помоги! К ангелам поднимут!..
Через полчаса вагоны с боеприпасами разогнали по тупикам, вытолкнули эшелон с горючим в степь и вернулись в комнату начальника станции. Народ поразошелся. Захоженный слякотный пол лизал морозный пар, по запотевшим углам тянулся к лишаям изморози и сырости на потолке.
— Отправлю и вас. — Горячечно часто дыша, начальник рукавом тужурки снял испарину с залысого лба, блаженно закрыл на минуту глаза, открыл, проследил взгляд майора и добрался до лампы на потолке. Бомбежка кончилась, а лампа продолжала мерно, с тихим поскрипыванием раскачиваться. — Две недели покоя не знает. Отплясывает.
— А ты?
— Что я?.. Я сплю… Иногда. Привык, а она не может привыкнуть. — Кривая усмешка вновь сдвинула
