горизонта и откуда вырастали и растекались по небу черные кресты самолетов. И безмолвие это неприятно давило на уши, заставляло вслушиваться, вздрагивать.
Так простояли весь день. За посадкой и у самых окопов дымились костры. Солдаты грелись, кипятили чай. Закат был красным — на холод. Кайма леса горела от него. Красные отблески неба ложились на лица солдат, зенитки, сорокапятки у перекрестка, тронутую свинцовым ледком луж дорогу.
— Плохая тишина, — дымили махоркой опытные сталинградцы.
— Что уж хорошего. Ты его ждешь спереди, а он тебе с хвоста — здрасте.
— Говорят, где-то у Красноармейского и Павлограда танки вперед выбросили. Танкисты открытый текст перехватили… Есть хотите? — Из кармана бекеши полковник вытащил полкруга колбасы, половину отломил Казанцеву, стал есть без хлеба. — Надолго их не хватит. Факт. Но шороху они наделают и уже наделали… Связи никакой — вот что. Действовать приходится самостоятельно.
Полем в горбатых тенях сугробов к перекрестку, где стоят пушки, выходят лыжники. Человек двести. В маскхалатах, с автоматами, молодые, крепкие, как на подбор.
— Командир лыжной бригады, — представился полковнику приземистый, как и его бойцы, крепыш. — На Балаклею выходим. За Донец. Приказ… Барвенково уже у него. Танки…
За спиною лыжников, высвечивая низкую линию горизонта, поднимались два круглых зарева. От них, будто огромные чугунные шары по мерзлой земле, на север я на юг раскатывались далеко слышные на морозе неровные гулы.
— Обходят. — Движением бровей отметил эти гулы и зарева командир лыжников и, плюнув через руку с палкой, стал вертеть цигарку.
Не выпуская палок из рук, лыжники покурили, перешли синюю в зашерклых лужах дорогу и скрылись в крутобоком сумеречном яру.
С темнотой снялся с позиций и полк Казанцева. Вернулись назад и в полночь прошли Александровку. Казанцев забежал в дом, где ночевали, и не узнал ни хозяйку, ни детей. Они не спали, были одетые, ко всему готовые. На лицах холодок и отчуждение. Такие лица Казанцев видел в сорок первом — сорок втором годах летом. У калиток стояли женщины, дети, старики. Из колонны выламывались одиночками и группами солдаты, подбегали к калиткам, заходили в дома и догоняли, с добычей или без добычи.
— Его верх, значит? — задержал у крайнего двора вопросом старик. Казанцев приостановился, встретил колючий взгляд старика. «Его!» Ничего не добавил и побежал дальше.
Колонна миновала обрытую снегами балку. Из-под слежавшегося наста щетиной торчали ветки кустов, мертво хлопали друг о друга. От них тянуло терпкой горечью древесного сока, напоминавшей о жизни, какая билась в этих голызинах и на дне самих балок.
Казанцев, по привычке, шел пешком в голове колонны. Время от времени останавливался, пропускал колонну мимо себя, глядел, как вразнобой покачиваются горбатые от мешков спины, слушал овечье покашливание и нестройный скрип снега под сотнями ног. Шли свободно, не придерживаясь равнения, только обозначая колонну.
По бокам справа и слева беззвучно и кругло вспыхивали далекие и близкие варницы, и по низким облакам сползали их красноватые отсветы. Временами из оврагов или балок по сторонам и впереди вырывались вдруг и слепо обшаривали небо вилюжистые строчки пулеметных очередей. Звуки до колонны доходили с опозданием.
— Опять драпаем. — Квадратный, толсто одетый солдат впереди Казанцева шагал валко, по-мужицки упористо.
— Листовок начитался?
— А ты кто — стукач? — теряя клубочки пара, повернул голову толсто одетый солдат.
Казанцев тоже читал немецкие листовки. Много валялось их на дороге и прямо в степи. «Сталинградские бандиты! Возвращайтесь лучше в свои мякинные избы к толстозадым бабам. Ваше время кончилось. Теперь мы начнем с зимы и устроим вам праздник на вашей улице. Кровью харкать будете!..»
— Это уже не агитация, а безобразная ругань, — отмечал содержание этих листовок Бурцев, и в продольных грубых морщинах его лица отражалась та же оценка. — Не хватает только осинового кола. Интересно, кто им пишет эти листовки?
— Силы не те, а наглость прежняя, — соглашался Казанцев, и занемевшие на холоде губы его морщила усмешка.
Казанцев заметил, что солдаты воспринимали листовки не как год или полтора назад. Видеть не видел, но по разговорам чувствовал, что читали их почти все.
Густой хриповатый басок впереди убеждал:
— На твою тыкву полтора года мало, и после Сталинграда ничему не научился.
— Научился, — как от назойливой мухи, лениво отбивался толсто одетый солдат. — Танки в деревне остались, а мы с тобою снова на восток наступаем.
Танки в Александровке действительно остались. Экипажи с бравым лейтенантом влились в полк Казанцева и шли сейчас с третьим батальоном в хвосте колонны.
В спину ударили мощные снопы света. Казанцев оглянулся — сквозь людское месиво продирался трофейный «опель». В разящих белых лучах фар дымился парок солдатского дыхания, потных спин, морозный туман. Качались, прыгали мешки за плечами, мельтешили винтовки, пулеметы. Солдаты одинаково зло оборачивались на этот свет. Мохнатые рты в подшлемниках серебрились инеем.
— Совсем опупел!
— Дай ему раза по гляделкам!
Рядом о дорогой легла серия снарядов. Свет погас. Громче закашляли, заскользили, ругаясь. Стало еще темнее. В машине везли раненого майора. На вопросы, что и как, толком ничего не ответили. Но подтвердили приказ выходить за Донец.
Казанцев подождал свои санки. Ноги закопал в сено, лицо закрыл воротом полушубка. Потянуло в сон. «Неужели все снова перерастет в большую беду, как это было в прошлом году? — тревожно думалось сквозь дрему.
В прошлом году тоже начиналось в этих местах… Позже, в мае…»
За полночь мороз окреп до звона. Под ногами хрустело.
Неожиданно по обе стороны дороги возникли и, разрастаясь, потянулись к тучам огни близких пожаров. Горели деревни, черно выделялись нетронутые огнем постройки. По улицам мельтешило, появлялось и исчезало что-то похожее на машины, в просветах меж домов пробегали человеческие фигуры. Красные отсветы пожаров плясали на глянцевитом снегу, далеко вытягивали тени, сгребали к дороге, где шли обмерзшие, уставшие и голодные люди; по-особому глухо стучало дерево повозок, и визгливо пели колеса; раскатывались по наслузу военные без подрезов сани; буксовали машины. К дороге огненной поземкой с двух сторон понеслись пулевые трассы, звучно лопались на морозе снаряды невидимых за домами танков. Стало понятно мелькание на улицах. Обычная тактика немцев: за пределы деревень не выходили, ночь в союзницы не брали.
К Казанцеву подошел щеголеватый, юношески тонкий в талии лейтенант Раич. Ворот полушубка у рта оброс инеем.
— Может, снять с передков пару пушек?
— Чему это поможет… Им только на руку. За домами один черт не достанешь. Сейчас спустимся в лог.
Раич вернулся в полк после госпиталя в Красную слободу. Лицо стягивали розовато-синие рубцы — следы боев 23 августа под Вертячим, когда его батарея встала на пути осатанело рвавшегося к Сталинграду 14-го танкового корпуса немцев.
Сейчас батарея Раича двигалась в середине колонны. Выносливые калмыцкие лошадки обындевели, пофыркивали.
Колонна спустилась в лог, ушла из-под обстрела. Казанцев и Раич сошли в нетронутый снег, остановились закурить. Обжигающий ветер достигал и внизу, рвал из-под ног солдат снежную крошку, с жестяным шелестом ручейками мел ее по слюдяному насту.
Последние два дня наталкивали на размышления и выводы самые противоречивые. По сводкам, Казанцев знал, что передовые соединения Юго-Западного фронта в районе Днепропетровска выходили к
