— Наши не молятся, а этот, видишь…
— Тьфу, господи, спаси, Христос, меня, грешницу. — Баба Ворониха истово и торопливо перекрестилась. — У тебя, Варвара, одно греховное на языке. Наши-то рази нехристи какие!
— Несите чистик, бабы. — Тимофей спрыгнул в теклину, притронулся к кости, фаланги рассыпались.
— Да не тронь ты его, господи!
— Тут оставить?
Принесли чистик. Тимофей полапал у руки, по сторонам — пусто.
— И земля цельная. Не видишь?
— Похоронить бы все же.
— А что ты хоронить будешь. Его сама земля похоронила уже.
— Эх! Хозяин из тебя, Тимошка. Коту хвоста узлом не завяжешь.
— Все жиреет да думает, кто б еще брюхо ему поглаживал.
— Заводи вороную. Вот так!..
У конюшен стояли три запряженные конями лобогрейки и немецкая сноповязалка с мулами. У колодца кричали и дымили мужики. Женщины-вязальщицы сидели на бревнах у бригадной избы и тоже лаялись и ладились, хотя все уже давно, недели за две, было решено — и кто с кем, и кто за кем, и кто на чем.
— Крутяка на мулу посади, Данилыч!.. Да какой он больной, едят его мухи! — Галич, не выпуская вил-тройчат из рук, почесал пониже спины, прокашлялся. — С речки не вылезае. У него и стерляди, и осетры. Вчерась при мне сазана на пуд вынул. Какая ж к черту ему работа на ум пойдет.
— Правда, Данилыч. — Обливаясь потом, Тимофей Калмыков потеснил плечом Галича. — У него и сети, у него и самоловы сотни на полторы крючков. Мы тоже не дурее его. Утром вынул улов — и на базар… Надысь мне стерляди ломоть соленой наделил… Детишки аж передрались за нее.
— У Крутяка деньги? зараз: вдарь — на медяки рассыплется.
— Лепи подороже — серебром.
Выехали в поле часам к восьми. Первый день такой уж.
Уломали и Мишку Крутяка. Не пойдет, мол, снасти в колхоз, а самого с осетрины на кукурузный кондер посадить: «Нехай тальянскую мулу поводит. Загребтится — укорот сделаем…»
С бугра увидели васильевцев и хоперцев. Каждый на своем яру. Впереди хоперских лобогреек красовался всадник со знаменем.
— Андриан Николаевич выкомаривает.
— Иного размаху человек.
— С его размахом — с сумой под окнами. Это он зараз герой и на конике.
За Максимкиным яром косилки и жнецы свернули на целину, остановились перед желтым разливом созревшей пшеницы. Пшеница шепталась доверчиво и ласково, протягивала колосья. Петр Данилович сорвал один, размял, пересчитал зерна. Двадцать восемь. Попробовал другой — сорок два. Сердце зашлось в радостном перестуке. Поднял голову — степь тепло дымилась. Оглянулся назад. Курган Трех Братьев застыл в мудро-задумчивой ухмылке. «Что будешь делать, Казанцев? Справишься?» — будто спрашивал он. Он-то знал, что предстояло Казанцеву. Недаром столько веков назирал он эти степи, знал всю их жизнь. «Справлюсь, — мысленно ответил ему Казанцев. Оглянулся на притихших хуторян. Глаза застлала туманная дымка прихлынувших слез. — Надо!» Выпустил вышелушенные зерна из ладони, отдал их полю. Всей грудью вдохнул пряный запах отмякшей по росе полыни, кивнул.
— В добрый час. Становитесь по загонкам. Давайте, девчатки, — поклонился женщинам- вязальщицам.
— Господи, поможи!
— По-людски сбрасывай, дядя Тимош!
— Зоренька, Олюшка, за дядей Петром…
— Покрой голову, шалава! Кондрашка хватит!
— Становись!..
Суетливо-радостно задвигались, заговорили мужики, бабы. Казанцев влез на полок, опробовал сиденье, вилы, украдкой перекрестился, кивнул погонычу:
— С богом, Семен Трофимыч!
Семка Куликов подобрал вожжи, чмокнул губами. Лошади дружно взяли с места. Весело застрекотала косилка, с покорным шелестом колос к колосу ложилась на полок пшеница. Засвистели по железу вилы- тройчата, сгребая ее в валок. Вязальщицы шли, отсчитывая свою долю. Последней нагнулась над валком Ольга. Казанцев ободряюще улыбнулся ей, сам не замечая, сбрасывал для нее аккуратнее, чем другим. И подбивать по срезу не нужно. За Ольгой встала Лещенкова. Напрашивалась и Филипповна, да какая из нее вязальщица уже.
На втором круге Петр Данилович заметил, что Ольга отстает и Лещенкова прибавила себе на два снопа из ее делянки.
После трех кругов плечи одеревенели, облитая потом грудь чесалась, в висках чугунным звоном отдавались удары сердца. Лошади тоже заметно потемнели от пота, серели от пыли и остьев. Посвистывали погонычи, посвистывали суслики, в выцветшем небе кругами парили коршуны, на месте стояли кобчики. Степь жила своей, выверенной и привычной, жизнью. Петр Данилович несколько раз оглядывался на курган. Зной набросил на него дрожащее покрывало. Казалось, курган поднимается, дышит. «Ну как?» — спрашивал у него Казанцев. Курган мудро в ответ усмехался, дергая покрывало на своих пологих скатах: «Молодец, Казанцев! — Вздыхал и добавлял угрюмо: — Всякое довелось мне перевидать. Ты еще и неплохо справляешься!»
Перекуры делали, ориентируясь на баб. Им труднее всего приходилось. Попробуй, не разгибая спины, да еще на такой жаре: свежая стерня ноги колет, а духовитый сноп обдает тебя веленью и остьями.
На первый перерыв Ольга не покинула свою делянку. По совету Варвары Лещенковой поставила три снопа, спряталась в их короткой тени. Руки горели, а в налитых прихлынувшей кровью глазах плавали зеленые и желтые круги. Спина будто окостенела — не разогнуться.
— Поначалу тяжко, потом обвыкнешь, — утешала Лещенкова. Встречала тяжкий блеск черных глаз в синих кругах под ними, завидовала: «Для него старается. Самой ей это не нужно… Может, она, такая-то любовь, и сладкая?..» Вспомнила, как начинали они с Петром. Ничего похожего. Тихий, тихий, а считай, в первый же вечер потребовал строго, не то, мол, другую найду. Не стала судьбу пытать, уступила. Потом уж отыгралась. Научилась, с чего начинать. «У этих будет не так…»
В очередной перекур Ольга подошла к дрогам с бочкой, стала в сторонке, ждала, пока напьются. Рядом задержался Казанцев. Рубаха на спине — хоть выжимай. У ворота отопрела, обнажала непривычно белое тело. Выбил куском напильника огонь, раздул трут, прикурил, посоветовал:
— Много не пей, дочко. Пополощи рот, и буде.
— Не могу больше, — сипло и жалобно ответила Ольга, потерла ладошкой горло.
— Ну, ну, — поглядел на исколотые руки, повздыхал. — Терпи, дочко. Завтра и Шуру заберу сюда.
Обедали в балке, у криницы. Вода бьет из глубины, отдает горечью корней. Погонычи поехали лошадей поить и купать в ставок на Козлов яр. Мужики всласть дымили самосадом, бабы рядом с кухаркой голодно поводили носами.
— Ну что, Мишка, мула по-русски понимает? — хмуря желтоватый глаз от дыма и косясь на мужиков, поинтересовался Тимофей Калмыков у Крутяка.
— У них согласие: ползком, где низко, босиком, где склизко, — дрогнули в ухмылке монгольские скулы Галича. Снял картуз, прилег, накрылся им от мух. — Ты перекрести их в православные.
— Да он крестил их там. Видишь, бурьяны от стыда повяли на его загонке.
— Гля, и правду — у него чистая загонка. Давай, переходи в мою после обеда, — предложил Калмыков. В горле у него свистело, пело, потел и задыхался от полноты и табачного дыма.
Мишка помигал короткими белесыми ресницами, плюнул со злостью.
— Я вот после обеда тебя самого повенчаю с мулой.
