гадание!» В трубке потрескивало, слышалась сплошная дробь автоматов, пулеметов. Карпенко сопел, ждал ответа. — Сиди! Сиди и бей их! Все будет в порядке! — Наскоро оценив сказанное, ответил на это сопение Казанцев.
— Мы подбили четыре, артиллеристы — семь!.. Еще показались!
На этом связь с Карпенко оборвалась. Над КП проревели два истребителя, потом девятка… Еще, еще. Прошли «Илюшины» и «Петляковы». Казанцев доложил комдиву.
— Разведка боем, — сделал вывод комдив. — Задействуй только полковую артиллерию. На остальное дам сам команду. Авиация уже пошла. Видел?.. Хорошо работают соколы. — Погодя сообщил: — На соседей тоже лезут усиленными батальонами. Донец форсировать хотят. — С добрым смешком, испытывая, должно быть, то же, что и Казанцев, пожелал: — Живи сто лет!
— За меня остаешься, комиссар. К Карпенко иду. — Казанцев снял фуражку, надел каску, взял автомат. Ординарец Плотников уже ждал возле блиндажа. В руках неизменный пулемет. На боку сумка с дисками и фляга.
Над позициями батальона, как при смерче, волнами перекатывалась рыжая пыль. Ее рвали вспышки выстрелов, и пыль желто отсвечивала, и там в ней что-то двигалось, ворочалось.
Встретился раненый солдат. На левом плече гимнастерка разорвана, выпирает белый лубок с глянцевитой круговиной рубиного цвета. Круговина на глазах растет и словно бы тяжелеет.
— Звереет, — ответил раненый на вопросительный взгляд комполка. — Иные прямо-таки голые, без мундиров… А только туго идут. Так думаю, ничего у него не выйдет. — Солдат считал, что опасность для него миновала, и на него напала разговорчивость, хотелось показать, что он не боится и все понимает очень хорошо.
— Иди, иди, браток. Лечись, набирайся сил, — напутствовал Казанцев бойца.
Спустились в овраг, поросший орешником. Пошли по дну, спотыкаясь о камни и в промоинах. Сверху посыпалась глина, желтой бабочкой забился над берегом) огонь, со звоном посыпались немецкие автоматные гильзы. Казанцев и Плотников затаились в лопушнике. С обрыва вперемежку гупнуло два раза, вслед за прыжком и шагами струйками зашуршала глина и мелкие камешки.
— Двое. Сниму я их? — Плотников впился онемевшими пальцами в затвор.
— Не трогай. Обстановка неясная, — остановил Казанцев, вслушиваясь.
Подождали, выбрались из оврага. Справа по косогору горели шесть танков. Так цепочкой и выстроились от шапки до подножия пригорка. В бурьянах в разных позах лежали убитые гитлеровцы. Иные действительно были без мундиров, голые по пояс.
Карпенко, пыльный, растрепанный, но веселый и оживленный, встретил Казанцева радостно.
— Не ищи, — перехватил он взгляд Казанцева на подбитые танки. — Все старые, оказывается, хотя и модернизированные. Сволочи, новые берегут на козлиное заговенье.
— Да, нового зверья действительно не видно. — Казанцев перевел дух, огляделся повнимательнее. — А что у тебя фрицы пешком ходят? Мы с Плотниковым едва не попались.
Карпенко рассказал, что отбить атаки отбили, но несколько автоматчиков все же просочились и бродят.
— Вычесываем потихоньку, как собака блох… Солдаты как?.. А ты знаешь… — Карпенко хохотнул коротко в стиснутые зубы, задевая плечами крутые срезы окопа, придвинулся к Казанцеву: — Обрадовались даже. Они ить тоже стратеги, понимают, что немец проводит разведку боем. Мой ординарец все говорил: «Обрыдло ждать!» Вот и дождались.
Солнце уже дремотно прикрыло разбухшие от пыли веки, как синь воздуха снова разодрали разрывы.
— Пупок, на котором мы сидим, не дает им покоя. — Глаза Карпенко сузились, похолодели. — Уходил бы ты от греха подальше. Управимся…
— Пупок завязывай покрепче, — посоветовал Казанцев.
— Все позавязали, не только пупок. — Карпенко отложил в сторону бинокль, хозяйственным, ищущим взглядом оглядел окопы и пространство перед ними.
Не улеглась пыль после обстрела, налетели «юнкерсы», и снова танки. Танки пустили дымовую завесу, скрылись в лощине.
— Ничего не видно. Дым! — Комбат растерянно стал тереть кулаками глаза.
— Сейчас увидишь! Жди!
Карпенко приказал выдвинуть на кинжальный огонь пулеметы.
— Танки пропускайте! Пехоту берите на себя!
Когда танки вынырнули из этого странного рыже-голубого тумана, по ним в упор ударила батарея Раича. Слева ему помогали дивизионки. Они и подбили два танка, остальные повернули назад, скрылись в цветном тумане.
— Думаю, времени повторять у них уже нет. До завтра. — Казанцев посмотрел на часы и, глядя мимо притихшего вдруг Карпенко, добавил глухо: — Ты комбат, друг Леша. У тебя люди. Смотри! — И, не попрощавшись, пошел по ходу сообщения.
В траншее ординарец нес комбату два котелка воды и полотенце, вышитое петухами. Казанцев покосился на петухов и почти всю дорогу думал о них и усмехался. Действительно, странной двойной жизнью живет солдат. Попадет колос в руки — вот тебе и дом, детишки, голодные или сытые. И так задумается о них, разминая этот колос, будто наяву увидит их, за столом посидит вместе. Брякнуло оружие на тебе, на товарище — вот тебе и война, смерть. А там котелок звякнул: бездомная ошалевшая птица приюта ищет — и снова дом. Так и чередуется.
Танкисты пошабашили в этот день рано. Тревога коснулась и их. Машины вывели на опушку и так простояли до вечера в ожидании. Броня дышала дневным жаром. Вдоль опушки и поверх оврагов сонно текли медвяные запахи гречихи, липы, трав, степного чабера — самая пора медосбора. Пчел в лесу было много: и местные, дикие, и пришлые, домашние, прижившиеся вместе с дикими. В первом батальоне на липу у землянки спустился целый рой. Шляхов собрал его в ведро, отпросился и отвез в Ивняки. Часть пчел осталась на липе. Лишенные матки, они так никуда и не ушли, понемногу опадали, пока не умерли все.
Солнце падало на синеватую кайму леса, поляны одевались тенью и прохладой. Под ветлами у озера забивали козла, играли в шахматы. Пришла почта — наступил «родителев» час: читали и писали письма.
«… А еще пропишу тебе, что Клаву взяли. Митьку тоже. Теперь вы пятеро воюете от семьи. Мы дома с Николкой и Наташкой остались. Дед не в счет. Ослаб… На сердце про нас здорово не бери. Нет большей тяготы, чем тоска едучая», — читал товарищам солдат с проплешью меж тяжелых мягких волос.
— Эх-х, едрена кочерыжка, одной земли перекидал сколько, — вздохнули рядом.
— Я семь пар сапог казенных истоптал да две пары трофейных.
Два солдата у самой воды без рубах доказывали один другому, кто сколько потрудился на войне, в армии.
Сбивая сапогами цветы и по-стариковски приседая на крутостях, к озеру спустился комбриг. Сутуловатая спина горбилась в такт шагам, бабье по-домашнему уютное лицо чему-то хмурилось, и глаза, беззащитно-голые, без ресниц на веках, бегали тревожно и озабоченно. Но по мере того, как он приближался к солдатам, и лицо, и взгляд его менялись, принимая привычное выражение простоты, доступности и необходимой на службе строгости.
— Сидите, сидите, — предупредил вскочивших и, покряхтывая, устроился у самой людной группы шахматистов. — Проигрываешь, лейтенант? — Достал портсигар, закурил, пустил по кругу. — Верите, берите — не обкурите, а обкурите — спасибо скажу.
Солдаты задвигались, нарочито шумно прокашливались, умолкали. Комбриг внутренне усмехнулся, понимая смысл их поощрительного ожидания, заговорил вначале не о том, о чем думал, а о солдатских байках.
— Так это же наш университет, товарищ подполковник. Мы все тут из разных мест, разных национальностей и профессий. Вместе спим, вместе едим — чему хошь обучимся. Домой вернемся мастерами на все руки.
— Это хорошо! Это славно! — Комбриг пожевал мягкими добрыми губами, обгорелое безбровое лицо
