в поисках повода для волнений, Обрюта не находил таковых и потому – если обстоятельства того требовали – спал. А ночь, безусловно, самое требовательное и несомненное из обстоятельств. Когда же обстоятельства требовали иного, он действовал. И тут к чести Обрюты можно заметить, что он безропотно признавал Юлия за обстоятельство, за одно из возможных, не последних по важности обстоятельств.
Без лишних споров он согласился с предложением мальчика не тревожить караул, высек огонь и стал собираться. Прежде всего, разыскал шляпу – плоскую и широкую, с обвислыми мятыми полями, препоясался мечом, примечательной особенностью которого являлась большая, в три или четыре перехвата рукоять при довольно-таки коротком, хотя и тяжелом лезвии. Меч удивительно подходил своему коренастому, плотному хозяину, малому основательному и хваткому.
– Щит брать? – спросил Обрюта, утирая ладонью щекастое, гладкое лицо.
– Не надо, я думаю, – не очень уверенно отвечал Юлий. Найдется ли, в самом деле, такой щит, чтобы отгородиться от обольстительных голосов воркующей в башне нечисти?
– Я тоже думаю, что не надо, – легко согласился Обрюта, имея в виду при этом свои собственные соображения, которые, однако, держал при себе, так же, как княжич держал при себе свои.
Они оставили свечу внизу, на последней ступеньке лестницы и, тихонько отомкнув запоры, покинули дом. На улице была иная тишина, не та, что в комнатах – просторная тишина. Торжественно, тихо и холодно. В слегка промороженном небе белела заиндевелая луна. Среди каменных теснин вокруг зияли колодцы и провалы света.
Немо и глухо стояла залитая призрачным зеленоватым сиянием дверь. Она не поддалась ни осторожным подергиваниям, ни крепкому напору плеча. За плотно сплоченными досками не различались даже обрывки звуков, те лопочущие нечто невразумительное голоса, что мнились Юлию, когда, затаив дыхание, он сидел на подоконнике своей комнаты.
– Стучать? Ломать будем? Как? – спросил Обрюта, не особенно таясь.
– Надо бы подождать, – с некоторым сомнением прошептал Юлий.
– Лады! – отозвался покладистый малый.
За поперечным выступом крепостной стены легко могли поместиться два не притязающие на удобства соглядатая. Здесь они и устроились, невидимые и укрытые; единственный вход в башню в десяти или двадцати шагах освещала луна.
Прошло уже немало времени, а ничего не происходило. Юлий ерзал, часто выглядывал из-за выступа и, наконец, после нескольких попыток выведать мнение Обрюты решился высказать собственные соображения.
– Вот что, княжич, – шепотом возразил Обрюта, – если мы с вами в засаде, то давайте помолчим. А если мы
Не известно по какой причине столь разумная постановка вопроса показалась Юлию обидной, он умолк. Ни слова не произнес он, когда четверть часа спустя Обрюта, не вступая в объяснения, присел на корточки, привалившись спиной к стене. А потом не слишком-то осторожно засопел.
Оказалось – спит.
Обида и возмутившаяся гордость заставили Юлия сдержаться. С мстительным даже чувством он принял решение не трогать Обрюту, пока самый ход событий не пробудит отступника. Мальчик остался один, прислушиваясь и приглядываясь за двоих.
Луна над коньками крыш показывала второй час ночи. Беззвучно махая крыльями, скользнула тупоголовая птица. То исчезала она в темноте – мазнувший по звездам комок тени, то снова обнаруживала себя против блеклого месяца, и вот – пропала последний раз и не объявилась.
На другом конце крепости далекими голосами перекликались часовые и смолкали. Тишина полнилась призрачными шелестами, вздохами… обрывками чьих-то мыслей. Не самые даже звуки – тени где-то пребывающих звуков. Тени бесплотных существ обозначали себя в переулке… тени легких босых шагов ускользали от постижения. И слух, и зрение плохо повиновались Юлию, он должен был закрывать глаза, чтобы разобраться в чувствах…
– Вставайте, княжич! Полно вам спать! – От первого же толчка Юлий вскочил, но поздно – ночи уже не застал, она миновала безвозвратно! Алеющий на востоке день, раздавшийся купол неба высветил каменные теснины обморочной, обманчивой мглой. Синие и красные цвета Обрютовой куртки представлялись оттенками серого, а дверь в Блудницу… Грязное темное дерево и ржавое железо.
– Не лучше ли дома спать? – бурчал Обрюта. – Вот, княжич, вы весь дрожите. Что хорошего-то, на камнях? Роса.
Отвратительная заботливость Обрюты, вовсе не помышлявшего о собственной вине, заставила Юлия замкнуться, он не стал упрекать Обрюту и сам не оправдывался.
Однако это было не просто: Юлий крепился, чтобы и словом не обмолвиться о ночном предприятии, помалкивал и Обрюта. То было неравное состязание: Юлий мучался, Обрюта по обыкновению не видел для себя неудобств в сколь угодно продолжительном молчании – хоть ты и вовсе рта не раскрывай. Не большой он был охотник до разговоров.
Раздумывая, как распорядиться неожиданно обретенной, такой хлопотливой тайной, Юлий склонялся теперь к тому, чтобы исключить из дела Обрюту – по совокупности причин, в которых не стоило и разбираться; мысли Юлия обратились к Громолу. Душевная щедрость и великодушие побуждали Юлия поделиться тайной со старшим братом, но присутствовал тут, к прискорбию! и корыстный расчет. Имелось у Юлия предположение, что жутковатая возня в Блуднице это уже нечто такое, чем не стыдно похвастать.
Покои наследника престола, двух и трехэтажная пристройка, примыкали к великокняжеским палатам, но главным своим входом смотрели не на дворцовую площадь, а на маленький солнечный дворик, где умещались несколько розовых кустов и огромный ясень, поднимавшийся раскидистой вершиной не многим ниже дворцовых башен и шпилей; оголенные корни дерева дыбили древнюю мостовую.
Покои эти по заведенному в незапамятные времена порядку принадлежали наследникам рода Шереметов, а ясень напротив покоев – вон еще когда! – посадил Лжеакинф, утопленный впоследствии в возрасте шести лет в ведре с патокой. Разоблаченный похититель престола, пытавшийся подменить собой подлинного Акинфа, захлебнулся избытком сладости, к которой имел губительное пристрастие; зеленое деревце осталось. Хотя нельзя исключить, что посаженный Лжеакинфом ясень оказался бы на поверку
