Зерзень опять схватился за меч, готовый обнажить его по первому знаку – неизвестно только, от кого он ждал этот знак.
– Что это значит?! – повторял он, в возбуждении не находя других слов.
Великий князь что-то соображал, обегая глазами присутствующих, а Милица уже сложила в уме несколько резких слов, что видно было по исказившемуся злобой лицу… Дверь, едва закрывшаяся за Ананьей, растворилась и на пороге явилась еще одна Милица. Та самая, весенняя.
Она остановилась, вперив невидящий взор в пустоту.
– Вот что это значит, государь, – объявил Рукосил.
Только вряд ли это было достаточное объяснение. Какое-либо объяснение вообще.
Прозрачная накидка на голове той Милицы, что переступила порог, весенней, соскользнула с гладко уложенных волос и, не зацепившись на плечах, – на пол. Женщина не шелохнулась, чтобы ее удержать.
Другая Милица, более напоминавшая собой жаркое лето, сделав усилие, вышла из неподвижности и шагнула навстречу двойнику. С налету, всей хлесткой пястью отвесила она вдруг жесточайшую оплеуху. Весенняя пугливо дернулась под ударом.
В осевшей тишине прозвучал голос Рукосила:
– Какая непринужденность!
– Теперь я понимаю, да! Теперь понимаю, – пробормотал Любомир, хотя растерянный, ошеломленный вид его служил ненадежным доказательством такого обязывающего заявления.
Теперь, когда обе Милицы стояли друг против друга – одна с горящими глазами, хищно раздувая крылья носа, другая – бесчувственно обомлев, – теперь разительная противоположность двух Милиц была совершенно очевидна. Так же как и полное телесное сходство женщин.
Разомкнув губы, Любомир переводил взгляд с одной на другую в напрасном усилии на ком-нибудь из двух остановиться.
– Сестры, – сказал он полуутвердительно.
– Нет, – возразил Рукосил. – Хуже, государь. Много хуже.
Двусмысленные эти слова отозвались в смежном покое звоном железа – в зал ввалилась стража: нагрудники, наручи, кольчужные оборки, бердыши, жестко распушенные усы, бороды и колкий взгляд из-под низкого шлема. Латников вел благообразный бородатый малый с важной строгостью взора. Это и был, очевидно, начальник стражи Дермлиг. Вместо шлема голову его покрывала шапочка с перекрученным страусовым пером, торчащим назад на длину вытянутой руки. Легкий полудоспех, казалось, служил изящным дополнением к яркому наряду: из-под железных пластин с золотой насечкой выбивались разрезы и ленты.
Начальник стражи сжимал в руке сложенный пергамент. И словно запнулся – взглядом тоже, когда обнаружил перед собой двух мало чем отличных государынь. Еще сделал он крошечный шажок и развернул указ, чтобы свериться с полученным распоряжением. Приказания содержались на обеих сторонах листа.
– Действуйте, Дермлиг! – с тихим злорадством в голосе сказал великий князь.
Служилый, как видно, не любил шутить. В строгом лице его, отличавшемся жесткими правильными чертами, в холодных глазах нельзя было найти признаков, указывающих на предрасположенность к неуместной, несвоевременной и неблагоразумной шутке.
– Государь, – сказал он, с большим достоинством приподнимая шляпу вместе с колыхнувшимся пером, – этот указ, на нем стоит ваша подпись, мне передал повар Малей Лязло, черный повар, людской кухни. А Малей получил его от поваренка…
–
– Получил, – подтвердил служилый, зыркнув невольно в пергамент.
– Там стоит моя подпись? – с каким-то необъяснимым, накипающим бешенством переспросил Любомир.
Дермлиг два раза перевернул пергамент, с преувеличенным вниманием всматриваясь в письмена; на лбу его проступила испарина.
– Государь, – сказал он, наконец, с упрямой отвагой в голосе. – Здесь стоит ваша подпись. Две подписи. Но Малей Лязло не стоящий доверия человек, дрянь. Он давно пропил совесть, ему нельзя верить…
– Ни слова больше! – вскричал Любомир, хлопая по столу. – Действуйте по указу! Хватит болтать!
– Я хотел бы…
– Действуйте! – теряя остатки терпения, взрычал великий князь и схватил со стола грязный сапог.
Дермлиг побледнел и как-то особенно выпрямился. Кончик страусового пера, отброшенный от головы назад, подрагивал в бесплодной попытке взлететь.
– Дайте сюда! – вмешалась летняя Милица и протянула руку за указом.
Неповиновение Дермлига выразилось в полнейшей неподвижности.
– Дайте, – прошипела Милица, срываясь.
Все были взвинчены, возбуждены, и Милица не менее других. Так она и стояла, протянув руку в пустоту, сузив глаза и стиснув зубы. В этот миг Милица забыла обо всем, кроме испепеляющей ненависти к упрямцу. Она утратила самообладание не более чем на миг, но его хватило Рукосилу. Схвативши вдруг весеннюю Милицу, одним рывком он поставил ее за спиной летней соперницы и вскинул над ними руку. На пальце вспыхнула яркая, режущая пронзительным красным светом точка. Раздались несколько громовых слов, под действием которых жуткая дрожь пробрала летнюю Милицу. Она начала извиваться, нечеловечески изворачиваясь и сразу утратив осмысленность в лице, начала вздуваться и перетекать, как разгулявшееся
