безобразной пляске скакал рехнувшийся Лжевидохин, вонючим дымом исходили трупы, несколько разбухших тяжелых искреней пожирали остатки разбросанного по двору железа. Сизый дым струился под притолокой двери, что вела в задние комнаты особняка, и занимался огнем колодец. А дальше за усадьбой катился по лесу шум подступающей бури, набегающий гам и шорох — тот тяжелый, быстро растущий стон, какой приносит грозовой порыв ветра: зачинаясь с далеких окраин, буря быстро перебирает и гнет верхушки деревьев… и вот уже — оглушила обратившегося в слух путника.
— Бейте их! Перебить всех! Загоняйте! — кричал невменяемый Лжевидохин.
За спиной жахнуло, как взорвалось, Зимка резко обернулась: широкий язык пламени прорвался из-под тростниковой крыши сарая. Не задержавшись на этом, Зимка повернула голову к лесу. Оттуда, где поднимались высоченные вязы, сыпанули люди, они неслись во весь дух, самые крепкие впереди. И скоро — порождение мрака! — среди солнечных прогалин замелькали бурые чудовища едулопы, которые гнали людей, как стадо дичи, сокрушая отставших дубинами. Едулопы объявились повсюду, рассредочившись для широкой облавы.
Выпучив глаза, бешено отмахивал сапожищами бородатый малый, влетел на двор, не глянув даже в сторону скачущего колдуна, и дальше понесся без остановки, дальше!
Неведомо как оказавшись на ногах, Лжезолотинка рванула туда же, к конюшням, и с первых шагов поняла, что пропадет. Из распахнутых ворот длинного низкого строения, над которым уже витала гарь, хлынули лошади, выпущенные, как видно, конюхом; следом вылетел в одной рубахе и сам конюх, охлюпкой, на неоседланной, но взнузданной лошади.
— Стой! Куда! Я! — сорванным голосом завопила Лжезолотинка. — Государыня твоя! Стой!
Величественная ее прическа, из которой свисали, распутавшись, драгоценности, задранное на бегу платье, все в золотных прошвах, мелькающие чулки и туфли на каблуках заставили малого засовеститься.
— Садитесь, государыня! — отчаянно крикнул он, натягивая поводья, и протянул руку с намерением втащить государыню на круп лошади себе за спину. Но Зимка не поняла, не захотела понимать и резко рванула парня за руку вниз. Тот не посмел сопротивляться и послушно свалился, несмотря на опасность промедления, несмотря на бегущих уже к конюшне людей, за которыми гнались зелено-бурые, в тине чудовища. Узду он не упустил и присел, подставляя спину подножкой; Лжезолотинка ступила, плюхнулась животом на лошадь и заелозила, задирая платье, чтобы перекинуть ногу по-мужски.
Конюх помог ей, все обошлось, она устроилась в один миг, перехватила узду и ударила каблуками атласных туфелек. Лошадь прянула, оставив парня за собой.
Может быть, он рассчитывал, что государыня хотя бы оглянется.
Да куда там оглядываться! Зимка едва помнила себя от страха. К тому же упряжная лошадь хотя и не шибко неслась, да без стремян, без седла Зимка подскакивала мешком и только одно средство имела, чтобы не свалиться, — сцепить зубы. Она едва правила, заметив сразу, что лошадь сама косит глазом, чует ужасную погоню и прет напролом в чащу леса, где хлещут в лицо ветви, стегают по ногам кусты.
Как бы там ни было, Зимка оставила всех позади и уже натягивала узду. Страх, однако, заставлял оглядываться и понукать лошадь, едва появлялась хоть какая полянка или просека, где можно было перейти на рысь. Надо было подумать, пожалуй, и о большой дороге на Толпень… как вдруг Зимка выехала на глухую каменную стену, которая неприятно ее озадачила. Государыня и не подозревала, что Екшень обнесен стеной вкруговую. Въезжая утром в усадьбу, она вообще не заметила стены и теперь поневоле испугалась, поставленная перед загадкой.
Сложенная из дикого камня, кое-где обваленная по верху — но не настолько все же, чтобы можно было без труда перелезть, — стена терялась в зарослях, сколько доставал взгляд. После недолгих колебаний Зимка взяла вправо и скоро заметила, что гуляющие по лесу шорохи, вой, вопли, рычание оказались теперь сбоку, то есть она не уходит от погони, а блуждает.
Это открытие не прибавило ей выдержки, она опять натянула узду (не подозревая, что в пятидесяти шагах впереди ждет ее открытая калитка), повернула назад и тогда же заметила высоко в небе дым — усадьба горела. По лесу всюду шуршала и ломила нечисть, стонали люди, самый лес стонал. Зимка ударила каблуками, пустившись рысью; в чаще низкорослых деревьев она зажмурилась, что было бы полным самоубийством, если лошадь и сама не разбирала дороги. Оставалось только бросить поводья и вцепиться двумя руками в гриву, чтобы не свалиться на скаку.
Долго она так не выдержала, раскрыла очи и выпрямилась поглядеть дорогу. По правую руку маячила все та же проклятая стена, она сводила с ума своей бессмысленностью, а впереди…
Жестокая сила ударила ее в голову, отбрасывая назад, тогда как ноги взлетели вслед за скользнувшей из-под седалища лошадью.
И Зимка закачалась между землей и небом, невредимая, кажется, но совершенно обомлевшая.
Она висела на сухом дубовом суку, обломанный конец которого, очевидно, пробил голову, хотя Зимка этого как будто не чувствовала. Наконец она уразумела, что сук торчит в волосах, пронзив высокую прическу насквозь чуть выше лба. Заводя глаза вниз, Зимка видела под собой землю — не дотянешься. Убегающий топот копыт замирал.
Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж невыносимо — висеть на собственных волосах, но неловко. Зимка подергалась, болтая руками и ногами, — прорвать прическу оказалось невозможно. Переплетенная жемчужными нитями и шелковой тесьмой, она представляла собой прочное, искусно уложенное мастерами целое. Сооруженное третьего или четвертого дня утром, — вон когда! в преддверии праздника рыбаков — это творение толпенского цирюльника Яхонта пережило превратности путешествия и последующие несчастья без большого ущерба. Без такого, во всяком случае, какой следовало бы ожидать, если бы ущерб справедливо соразмерялся со степенью нравственных потрясений, которые постигли слованскую государыню. Прическа оказалась прочнее.
Беспомощно покачиваясь, Лжезолотинка косила глаза в сторону тянувшего над лесом дыма; в зеленых зарослях разносились быстрые, пропадающие шорохи… что-то похожее на удары в тугую перину… и холодящий сердце вопль. Все это перемежалось разнузданным, бесноватым лаем. И кто-то ломился совсем близко. Во весь дух, себя не помня, продирался через кусты здоровенный мордоворот в алом кафтане.
— Помогите! — вполголоса вскрикнула Лжезолотинка, пытаясь повернуть голову больше, чем позволяли насажанные на сук волосы, но от этого только сильнее раскачивалась. — Умоляю! Помогите мне слезть! Я вишу! Я висю…
Но парень лишь блудливо вильнул, выразив свое уважение к государыне каким-то несуразным подскоком на бегу. Рожа красная, глаза дикие — конечно же, он не имел никакой, решительно никакой возможности высказаться подробнее — низкорослый, широкий в плечах, как чемодан, едулоп гнал его вдоль забора. С необыкновенным проворством ухватившись за сук, Лжезолотинка подтянулась рывком и забросила ноги вверх — искривленный сук повышался в сторону ствола. Она попыталась провернуться, чтобы лечь на опору, но это удалось лишь частично, прическа туго ее держала. Ноги Лжезолотинка кое-как устроила, но головой застряла — ни туда, ни сюда — и пребольно выгнула шею. Тяжелая юбка соскользнула на пояс, до самого паха, и провисла, как скомканная занавесь.
Это, увы, и привлекло едулопа. Прогнавши было мимо, он оглянулся и резко, с неправдоподобной внезапностью остановился. Темная губастая морда с безобразными клочьями бороды на подбородке как будто силилась что-то выразить… Едулоп застыл, пристально вглядываясь, широкая лапа его в выпуклых зеленоватых жилах стиснула тяжелую, с корневищем палку.
Шагов с тридцати трудно было разобрать в Лжезолотинке двуногое существо. Продетый на сук соломенно-золотой сноп там, где можно было бы ожидать голову… белые в чулках и коротких штанишках ноги, которые надо было скорее признать за руки, так ловко оплетали они ветвь… и главное — чудесный, живописно провисший, переливчатый, серый с золотом хвост. Он-то и захватил воображение неискушенного едулопа. Чудовище сгорбилось, подавшись вперед, озадаченно почесало поясницу, подвинулось на шажок- другой ближе и опять замерло.
Что ж оставалось Зимке? Изображая собой сонную жар-птицу, ожидать, когда впавший в созерцательный идиотизм едулоп наберется духа пощипать ей перышки! Ничего иного. Она слышала громкое сопение, едулоп тяжело вздыхал и сокрушенно чмокал губами. Но, однако, он приближался и, сколько ни медлил, ступил уж под сень дуба. И вот — опасливо тронул юбку. Легонечко потянул вниз, испытывая Зимку на прочность. Белыми ногами, в кружевных чулках и штанишках она оплела сук, словно
