Казалось, судья Приказа надворной охраны один в шатре. Другие люди: подьячий, витязь, вооруженный слуга у входа и сопливый мальчишка с огрызком колбасы — присутствуют лишь отчасти, временно и ненадежно, — по молчаливому попущению Замора, который, хотя и признавал существование других людей, не верил, однако, в их отдельное, самостоятельное бытие и не ощущал с ними ни малейшей человеческой связи.
Под действием этого впечатления Золотинка испытывала соблазн спросить: а кто вам навесил такую кличку — Замор? Поразительно, что один из первых вельмож государства был известен народу под своей воровской кличкой. Ведь трудно было допустить, чтобы это прозвище — Замор — дали человеку отец с матерью. Если они у него были.
— Ты кто? — спросил судья. Не пробужденный, бесцветный голос его не обманывал Золотинку, которая чувствовала за равнодушием хищную хватку.
Она пролепетала нечто беспомощное соответственно случаю.
— А где сейчас столпник? Где они его держат?
Золотинка ответила, что был до поры тут, а теперича там. То есть искатели увели деда и спрятали где-то в лесу после того, как сочинили судье письмо.
— Вот же я… не хотел идти! — добавила она, готовая и канючить, и реветь.
Последовали еще два или три вопроса, по видимости, случайных, Замор зевнул и кинул взгляд на письмо:
— Ладно, поутру разберемся. И не будите меня больше. А малого, — кивнул он начальнику караула, — подержи.
Так Золотинка снова оказалась под звездным небом и взялась за колбасу.
— Максак! — кликнул витязь человека. — Возьми мальчишку. И вот что… постереги его до утра.
— Слушаюсь, — вздохнул Максак.
У костра Золотинка разглядела, что это был рыхловатый безбровый парень, с распухшим, лоснящимся в всполохах багрового света носом. Из вооружения у него имелся тесак на широком поясе. Так что, может статься, Максак был вовсе не ратник, а дворовый человек молодого витязя, холоп. Нежданное поручение не вызвало у него никаких мыслей, хотя, совершенно очевидно, Максак не знал, кто такой мальчишка и каково сокровенное значение небрежного «постереги». Спрашивать у хозяина Максак считал, вероятно, непозволительным, а спрашивать у мальчишки — излишним.
— Где колбасы украл? — сказал он вместо того вполне дружески.
— Там, — призналась Золотинка, махнув рукой в сторону ворот.
— Ну, дай! — Понюхавши колбасу, Максак испытал ее на вкус, одобрительно хмыкнул и в несколько приемов прикончил кусок, по справедливости оставив малому изгрызенный хвостик.
Потом неряшливо утерся и сказал:
— Бляха, куда я тебя дену? Уж спать пора. Вот же… — он выругался. — И чтоб у меня… смотри — голову оторву!
Отказавшись почему-то от палатки, Максак остался у костра, что горел посреди майдана, и велел мальчишке укладываться обок и не шастать. Общим пожеланием он не удовлетворился и немного погодя накрепко привязал пленника за щиколотку, ходовой конец бечевки обмотал себе вокруг запястья и тогда только завалился спать, предупредив о бдительности служилых, что коротали у огня время.
Люди приходили и уходили, слышались дремотные разговоры без начала и конца; сначала Золотинка ждала, прикрыв веки, а потом и вправду уснула.
Миновало часа два или три, если судить по Большой Медведице — созвездие прошло изрядную долю суточного круга и опустилось к земле. Золотинка продрогла. Осматриваясь без лишних движений, она поняла, что пора действовать.
Костер тлел багровыми углями, по ним пробегали синие всполохи, ничего не способные осветить. Максак спал, двое караульных клевали носом и боролись со сном в скорченном, крайне неудобном для такого трудного дела положении. Стан затих, где-то переступала лошадь.
Золотинка подвинулась к костру. Один из дремлющих насторожился и опять опустил голову, когда убедился, что мальчишка пристроился ближе к теплу и затих. Некоторое время спустя Золотинка неприметно потерла за ухом Эфремон, прошептала несколько бессмысленных слов и осторожно набрала горсть остывшей золы.
Развеянный с ладони пепел, туча золы окутала всех, кто сидел и лежал; Золотинка неудержимо чихнула, но никто уж не мог проснуться — люди поверглись на землю в глубоком неодолимом сне. Максак опрокинулся навзничь, богатырски раскинув руки, и всхрапнул.
Чтобы не возиться с путаным узлом на ноге, Золотинка высвободила намотанный на безвольное запястье конец, подтянула его к поясу и, прихватив с собой добрую горсть золы, двинулась в тихое, вкрадчивое путешествие между дремотными тенями шатров.
Там, где начиналась стиснутая зарослями едулопов дорога, горел костер, возле него темнели спины часовых, горели их лица, а дальше различался решетчатый забор — последнее препятствие на пути к дворцу. Открытое пространство в двадцать или тридцать шагов отделяло Золотинку от часовых, отсюда нельзя было нагнать сон, даже ведром золы — не долетит. При том же стоит Золотинке неосторожно обнаружить себя за укрытием… достаточно будет вскрика, чтобы поднялась тревога.
По малом времени напряженный слух ее уловил шаги — еще один лучник вышел из темноты и остановился у костра, отбрасывая собой долгую зыбкую тень, которая немногим не дотягивалась до сереющих неясной грядой едулопов. Теперь часовых насчитывалось пятеро, четверо сидели, один стоял.
Был ли шестой?
Затаившись за полой шатра, Золотинка высыпала бесполезную золу и пошарила в мокрой траве камень. Камни здесь не водились, но, оглянувшись, Золотинка вспомнила полузабытое впечатление у входа в шатер — и сообразила. Выверяя невесомый шаг, бережно ступая застылыми от росы ногами, она возвратилась назад.
То были выставленные вон сапоги с намотанными вокруг голенища вонючими портянками. Годится, решила Золотинка. Из любви к порядку — чтоб не разрознивать сапоги — она прихватила пару, хотя достаточно было бы, наверное, и одного.
Лучник, который стоял, повернувшись к костру боком, оглянулся, вспоминая, может быть, свой недолгий путь вдоль забора… Но остался на месте и что-то ответил зашевелившимся на остром словце товарищам. Золотинка выждала еще мгновение и тронула за ухом Эфремон.
Остальное зависело уже не от волшебства, а от простой ловкости. Ставши в рост, она швырнула сапог и так мощно — трудно было примериться к его обманчивым размерам и тяжести, — что сапог, вращаясь портянкой, свистнул над головами сидящих и ухнул во тьму.
Все вскочили, стоявший хватился за лук.
Нельзя было медлить ни мгновения! Золотинка цапнула запасной сапог и кинула его, расчетливо напрягая каждую мышцу, в середину костра — всплеснулась жаркая туча пепла, огонь и искры.
Тончайший пепел, вздымаясь выше головы, окутал часовых, сдавленная брань, крик и угрозы замерли в перехваченных глотках. Лучники замялись, как бы утеряв направление, тщетно пытаясь удержать ускользающую мысль. Расслабленность поразила члены. Один сел, мутно поводя руками, покачнулся другой. Последний с каким-то непрочуханным удивлением поглядел на товарищей, тронул прикорнувшего в дурмане соседа, пытаясь пробудить разум… нагнулся еще ближе и, навалившись, рухнул в обнимку с расслабленным.
Все было кончено. Часовые полегли вкруг костра, как убитые. Никто не успел обнажить оружие.
Золотинка перебежала к огню и сходу выхватила из жара сильно подпаленный уже сапог, размотанная портянка тлела горьким дымом; обжигая руки, Золотинка загасила ее о траву. Потом положила горячий сапог за краем огнища, как если бы кто-то пристроил его тут сушиться, слишком близко к огню, чуть дальше поставила второй, тот, что брошен был в перелет.
Надо полагать, часовые, очнувшись, так и не смогут сообразить, что тут у них случилось и откуда сапоги. Что они теперь подумают — бог весть.
Золотинка рванулась к устроенному из жердей забору, минуя ворота, мигом перекинулась на ту сторону, в темноту, и побежала мутно светлеющей дорогой. Беспробудно спала позади застава.
