в виду открывшейся в воротах давки, он успел нащупать пряжку и отдать едулопам последний приказ: напролом!
Зеленые твари взбодрились, как под ударом хлыста. Оставив позади задохнувшихся бояр и дворян, они врезались в раздавшуюся толпу, но там, под главным сводом ворот, где плотно сбились человеческие головы, лошади и колеса, никто уж не мог податься в сторону — люди вопили благим матом, словно криком пытались остановить опасность, — напрасно. Едулопы наскочили на плотно сбитый затор и без мгновения задержки, которая понадобилась бы, может быть, не лишенному чувств человеку, передняя пара чудовищ полезла на людей, безжалостно попирая чьи-то плечи и головы, при этом едулопы волокли с собой перекошенные, прихваченные кое-как носилки.
Тяжелые, что раскормленные боровы, едулопы карабкались по ревущей толпе, словно по зыбкой трясине, ежечасно проваливаясь. Поцарапанные, окровавленные и помятые люди, зверея, отвечали колотушками и тычками, при всякой возможности щипали, терзали шерстистые икры, жесткие ляжки и пускали в ход зубы, чего толстокожие твари не всегда и замечали, вынужденные заботиться прежде всего о носилках. Едулопы калечили людей, но и сами обдирали ноги о какие-то углы, об острые пряжки и граненные алмазы, зеленая сукровица мочила ссадины, мешаясь с красным. Беспомощный полуживой оборотень безбожно мотался в кресле, качаясь в ревущей толпе, как в бурных волнах.
Сто или двести шагов отделяли государя от преследователя, когда едулопы врезались в людей; пробужденный новым ужасом народ подался назад и в стороны, и, когда носилки колыхались уже над забитым людьми мостом, бронзовый истукан достиг ворот, где проломил застрявшую посреди проезда карету. Перешагнув заднюю ось, он вошел через стенку, сшиб с сиденья мессалонских послов — кто в окно прянул, кто корчился внутри, — потом провалился сквозь пол, который не мог выдержать его чудовищной тяжести, и продвигался уже по мостовой, не столько разрушая карету, сколько волоча ее на себе, весь укрытый обломками. Не замедляя хода, истукан пихал при этом вперед всю спутанную восьмерку лошадей, и какую-то обломившуюся о столб ворот повозку, и вопящих от боли людей. Всю эту пробку живого и неживого, страдающего, исходящего и криком, и ржанием, и треском месива продавил он, не задержавшись, через мост и, если не настиг тут порядочно замешкавших едулопов, то лишь по той причине, что толкал в этой давке и едулопов с носилками.
Зеленые твари, ухитрившись не уронить носилки с хозяином, вырвались на волю и побежали, прихрамывая, через поле — туда где низко осевшим облаком темнела кремлевская скала. Вдогонку за едулопами двигалась разбитая, потерявшая колесо карета, обрывая постромки, тащила за собой, сбитых с ног, падающих лошадей, пока последние остатки кузова не разломились на истукане. Он продолжал шагать, не озаботившись смахнуть застрявшую на голове и на груди дребедень.
Страшная поступь истукана заставила людей опомниться, к тому же обнаружилось — теперь это все заметили, — что ветер опять переменился, очищая воздух, понес удушливую гарь в сторону, и хотя прихваченный во многих местах огнем лес понемногу начинал разгораться, опасность, непосредственная угроза отступила. Рассеянные у ворот толпы перестали напирать, конюший получил возможность распоряжаться. Обломки повозок и колымаг сбросили с моста, раненым помогли подняться, раздавленных оттащили, и стража принялась пропускать кареты, оттесняя простонародье.
Когда золоченная колымага государыни прогромыхала через мост, ее встретил конюший Дермель. Утомленная пережитым, Лжезолотинка не нашла сил улыбнуться и только вопросительно посмотрела. В руках конюшего она увидела погнутый золотой венец в мелких блестках алмазов.
— Вот, великий государь потерял на мосту. Большой государев венец, — сказал конюший, не особенно ловко выбирая слова. Этот мужиковатый вельможа в серебристом с бантами платье не блистал красноречием. — Возьмите.
— Очень любезно с вашей стороны, — вспыхнула государыня. И тотчас водрузила венец на голову, подумав только о зеркале — никакая другая мысль не успела взойти на ум, когда знак высшей государственной власти оказался у нее в руках.
Конюший невежливо хмыкнул и глянул в поле — десяток всадников скакали там вдогонку за носилками великого князя.
В то время как через увенчанные висячим сводом высокие мраморные ворота валил на волю запертый внутри усадебной ограды люд, навстречу из столицы бежали на пожар горожане. Косо поднявшийся столб дыма заметен был верст на десять по всей округе, загадочный рев, завывания исполинской трубы, которые издавал охваченный огнем блуждающий дворец, достигали столицы и будили самых беспечных, вызывая стеснение в сердце и тревогу. По крышам высоких домов сидела молодежь и кричала вниз столпившимся на улицах обывателям свои разноречивые соображения.
Между тем никто еще не знал пределов развязанного бездомным котом бедствия. Не знал этого самый осведомленный в Словании человек Ананья. Большой захламленный птичник Приказа наружного наблюдения опустел, Ананья разослал всех готовых к полету оборотней и теперь маялся в ожидании государя, чтобы расколдовать прибывших в последний час сороку и ворону. Впрочем, то была ничтожная часть рассеянного по стране пернатого полчища. Ананья не знал, беспокойно расхаживая в стенах приказной конторы, что на западных окраинах Словании разведчицы уже засекли беду, да беда эта летела к столице быстрее самых быстрых галок и голубей.
Всего несколько часов лету отделяло беду от слованской столицы, так что быстробегущая молва не умела опередить несчастье и катилась следом.
Первыми заметили парящий в небе огонь горцы Меженного хребта, те обитающие в тесных каменных хижинах под земляной крышей дикари, которые нечасто видят даже себе подобных. Забравшийся к самому снегу охотник, пастух на высоких горных лугах, подняв головы, провожали в безоблачном небе дымный след и, не имея возможности разделить удивление с товарищем, не особенно-то и удивлялись. Вот огонь полетел, думал обстоятельный горец, к добру ли?
Два часа спустя дымный огонь в поднебесье видели монахи Святогорского монастыря, народ на сверхъестественное отзывчивый. Они, нисколько не раздумывая, ударили в колокол и поспешили на покаянную молитву. Огонь летел, провожаемый дымным следом, а по земле, по городам и весям, бежал встревоженный гомон, толки и слухи. Еще два часа спустя огненный след начал спускаться с заоблачных высей и здесь, в окрестностях столицы, тысячи людей признали змея.
То был объятый дымным пламенем Смок, древний морской змей, который не давал о себе знать почитай что лет пять. Засевшие на крышах Толпеня горожане различали редко машущие крылья, откинутые ноги, большую голову на вытянутой струной шее и даже как будто почерневшую от огня чешую.
Распластавшись на ветру, змей круто спустился к пылающим Попелянам, где все еще стоял объятый гудящим пламенем, черный, с проваленным крышами волшебный дворец — он походил на высокий костер в спекшихся, но еще не прогоревших угольях.
Темные тучи народа, что покрывали вытоптанные поля вокруг обводного рва и каменной ограды усадьбы, заметались, не зная, чего ждать от змея, и обратились в повальное бегство.
Змей не обращал внимания на людей, он спустился с подветренной стороны в выжженный дотла сад и засвистел.
До нутра пронизывающий, сбивающий с ног свист, от которого люди падали на колени, едва находили силы ползти и затыкали уши, этот громоподобный свист оборвал трубное гудение пламени. Пламя и дым сорвались с дворца и неслись по ветру. Несколько сот ратников, которые с дубинами в руках сторожили искрени по северо-восточным границам усадьбы, вжимались в землю, спасаясь от испепеляющего вихря.
Казалось, еще мгновение-другое — поваленные по окрестным полям люди оглохнут, раздавленные умопомрачающим свистом, но, верно, и змей выдохся, он смолк. Сбитое было с дворца пламя снова взметнулось, змей ворочался и отдувался. Набравшись духа, он снова ударил из сомкнутой щелью пасти, режущий вихрь слизнул с дворца огонь и понес его над землей.
В воздухе потемнело. Сквозь сизую пелену пробивало кровавое зимнее солнце, и, когда змей выдохся, смолк, судорожно раздувая бока и разевая пасть, из рваных клубов тумана посыпался мелкий дождь. Новый протяжный свист вызвал из темнеющих туч снег. Чем сильнее надрывался змей, тем пуще нахлестывал дождь, рождаясь как будто бы над самой землей, сгущаясь из воздуха. Вместе с крупными каплями холодного ливня летела снежная крупа, град, и все завертел, скрывая солнце, буран.
