невольников, стыли на камнях, в какой-то слезной тоске не решаясь последовать за удачливыми и счастливыми товарищами.
Коченеющие у обрыва бедолаги, очевидно, могли потерпеть, главная их беда, трусость, в виду застарелой своей природы, не носила опасный для жизни характер и не нуждалась в немедленном лечении, Золотинка побрела вверх по урочищу, присматриваясь к занесенным снегом телам, ощупывая щеки и губы. Увы, люди эти были безнадежно мертвы, снег не таял на побелевшей, холодной щеке, скрюченные пальцы вмерзли в лед — тут нечего было делать ни врачу, ни волшебнику. До верхних скал простиралась сверкающая на солнце, рябая от мерзлых тел пустыня. Но Золотинка, поставив себе задачей обойти всех, сколько ни есть, начала с крайних, никого не пропуская, и в недолгом времени нашла в снежной яме за скалой мужчину, что копошился над ребенком.
Когда он разогнулся, повернув голову на скрип шагов, Золотинка узнала Лепеля, которого никак не ожидала увидеть, думалось ей, что скоморох-то уж давно внизу. Ребенок же, девочка… была маленькая женщина… принцесса Нута. Бледное личико ее в тряпках хранило покой спящего. Золотинка съехала в яму.
— Не встает, — прошептал Лепель и отвернулся, отвернулся от пигалика и от Нуты — в снежную пустоту; в пустом взоре его не было чувства — смертельное, все отупляющее утомление.
Золотинка не сказала ни слова. Она расстегнула несколько напяленных друг на друга одежд и, запустив руку, ощупала холодеющую грудь принцессы… Слабо-слабо, как замирающая рыбка в руке, подало весть сердце.
— Жива! — сказала Золотинка.
То было скорее обещание, чем уверенность, но Лепелю достаточно было и обещания, он встрепенулся и… доверился малышу. А тот всего только и сделал, что растер женщине грудь и поцеловал в губы.
Веки дрогнули… она открыла глаза… она застонала, ощущая ломоту в окоченевших членах.
Золотинка только кивнула, хотела что-то сказать, но не смогла, потому что глаза ее наполнились без причины слезами, пришлось наклонить голову, кивнуть еще раз, как бы подтверждая не высказанное никем «спасибо», и выбираться, поскальзываясь, из ямы. Ошеломленный надеждой, растревоженный, Лепель бережно придерживал принцессу и не успел удержать пигалика.
Малое время спустя Золотинка, поднявшись по снежным заносам еще выше, видела как они, Лепель и Нута, поддерживая друг друга, пробирались к обрыву. За дружных ребят этих можно было больше не беспокоиться.
До вечера Золотинка спасла шестерых. Неприметным прикосновением Сорокона она пробудила мужество в застрявших на краю пропасти бедолагах — их осталось к тому времени только двое, и наконец когда жизнь, всякое движение, говор, надежды и страхи, покинули горное убежище Сливня, уступив леденящему безмолвию, Золотинка получила возможность перевести дух.
Посидевши на солнце, она поела снегу, чтобы немного утолить жажду, и поднялась к белеющему на солнце костяку. Позеленелый, заросший ржавой коростой Порывай скорчился между огромных, как корабельные шпангоуты, ребер. Спекшийся ржавчиной кулак его скрывал Паракон, но Золотинка, склонившись, почуяла, что камень пробудился. Может статься, Паракон ожил после смерти змея.
Надо было подумать о спрятанных в перстне жемчужинах, что были на деле ловко упакованными колдовской силой людьми. Скорее всего помертвелые жемчужины возродились вместе с Параконом!
Первая же попытка разжать кулак сетью показала, что Порывай жив и не видит ни малейшей причины расставаться с сокровищем. А стоило выказать настойчивость, он угрожающе зашевелился.
Ничего не давали и уговоры. Напрасно Золотинка изощрялась в красноречии, убеждая болвана, что Паракон ей не нужен, нужны жемчужины, которые спрятаны в перстне под камнем, и что, получивши сказанные жемчужины, она никогда больше не будет приставать к многоуважаемому болвану, то есть покинет его с легким сердцем, оставив дремать на мягком, чудно располагающем к вечному покою снегу. Порывай откликался только на силу — угрожающе скрежетал суставами, а уговоры не слышал, впадая в оцепенение. Повелитель в горсти — Порывай не знал никаких желаний, не знал потребностей, и потому не жил и не чувствовал. Смысл жизни его — в повиновении повелителю — исполнился в себе самом, повелитель и Порывай взаимно умиротворили друг друга и перестали существовать.
— Послушай, — сказала Золотинка, напрасно промучавшись два часа и промерзнув, — ведь ты, считай, умер, а тянешь за собой в небытие четыре живые души. Так вот, чтоб ты знал: так не будет. Не договоримся по-хорошему, я найду способ вразумить тебе по-другому. Людей придется освободить.
Как видно, он слышал, все он прекрасно слышал! — заскрежетал, руку убрал под живот и свернулся еще больше, скорчился, как младенец в утробе, защищая живот коленями. Это и был ответ.
Больше, кажется, ничего нельзя было придумать. Золотинка испытала все известные ей заклятия и волшебные хитрости, да плюнула. Одно утешало, тут можно было положиться на Порывая целиком и полностью: болван не сойдет с места, не убежит, не скроется. Теперь уж не шевельнется и, погребенный под снегом, во льду, застынет тут навсегда, похоронив вместе с собой и Паракон, и жемчужины.
— Ладно, — буркнула Золотинка напоследок, — тобой еще займутся, дружок! Найдется, кому заняться.
Пора было подумать и о ночлеге, она спустилась в ущелье.
Наутро, скоротав ночь в устроенном из листьев овса ложе, Золотинка без спешки собралась в путь. Она оставляла за собой засохшие и уже загнивающие, отдающие прелью груды огромных стеблей и листьев. Впрочем, Золотинка еще с вечера догадалась запастись несколькими свежими, молочной спелости зернами и правильно сделала, потому что оставшееся на корню зерно осыпалось за ночь и закаменело, так что понадобились бы уже жернова, чтобы смолоть муку.
С новым днем, который начинался на вершинах гор в противостоянии сверкающих снегом отрогов и жесткого очерка погруженных в тень скал, заново стал вопрос, куда податься.
Легко сказать, что Золотинка прикидывалась, воображая себя бесприютной сиротой, но право же то были вполне законные, хотя и не лишенные приятности сомнения, ибо, сваливши с плеч невероятной тяжести долг, она чувствовала, что вся оставшаяся жизнь — сколько бы ее ни было — дана ей наотмашь, задаром — без всяких предварительных условий. И лучше было не тревожить судьбу, выясняя сколько той жизни осталось, Золотинка уж получила предупреждение, когда обнаружила у себя позолотевшую вплоть до запястья руку. Понимающему достаточно. Нужно ли было искать новые свидетельства очевидного: возвращаться к собственному облику для того, чтобы выяснить, как далеко продвинулась смерть — до локтя или до плеча? Золотинка предпочитала не знать этого и жить каждым днем, каждым отпущенным ей часом, не оглядываясь на прошлое и не задумываясь о будущем. Кажется, это возможно. Право возможно, если не трогать, не шевелить неосторожным движением память, не задевать совесть, оставить мысль о заблудившейся где-то в неведомых краях девочке… да нет, давно уже взрослой девушке Золотинке.
В сущности, она чувствовала себя неплохо в скромном обличье пигалика. Что еще нужно для умиротворенной растительной жизни?.. К тому же чужое обличье — вполне достойное между прочим! — защищало ее от ненужных надежд… от утомительных мыслей о Юлии и Зимке Чепчуговой, от беспокойного воображения, которое заводило порой в дебри недобрых намерений и побуждений. И даже, что удивительно, от страстных снов, что неизменно посещали ее в заключении у пигаликов. Золотинка отлично помнила, как, ставши собой в блуждающем дворце, оказалась беззащитна перед толпою обступивших ее призраков… И те же призраки памяти, нехорошо пристрастные к красавице с золотой рукой, не торопились узнавать ее в облике простодушного малыша.
Чего же еще? Умывшись снегом и наевшись овсяной кашицы, Золотинка бодро бежала волнистой ледовой дорогой под уклон и едва удерживалась от мальчишеского желания скакать вприпрыжку и голосить, пробуждая горную тишину. Так же шустро, не затрудняя себя раздумьями (что за сладостное чувство!), она скатилась в сухую каменистую долину, где причудливо плелись ручьи талой воды. И за какие-нибудь полчаса оставила зиму, чтобы оказаться в жаркой действительности изумрудно-зеленых склонов распахнутой настежь долины.
Здесь начали попадаться отставшие от товарищей невольники, они млели на солнце, дремали или мучались животом, не желая делать ни шагу. С поразительным, ребяческим легкомыслием недавние невольники змея, полагали, что запас в несколько зерен волшебного овса обеспечит им безбедную жизнь на
